Автохтоны

Он еще раз взглянул на обложку. «ЛАДИСЛАВ КОВАЧ» крупно, фотография юного Ковача, как бы наложенная на фотографию оперного театра. В этом бесхитростном оформлении было что-то старомодно-трогательное.

Автор обнаружился на развороте вместе с остальными выходными данными. Некий О. Гитрев. Год тысяча девятьсот пятьдесят четвертый. Тираж три тысячи. Крохотный по тем временам, видимо, издательство маленькое. «Музейное дело». Местное. Наверняка методички, брошюры.

Бестолковая книга. И пафосная. И бесполезная. Ничего про «Смерть Петрония». Ничего про «Алмазного витязя». И даже про Ковача, если честно, ничего. Но Валек прав, за это могут ухватиться. Городу нужен свой гений.

Он захлопнул книгу и положил ее на фанерную, в потеках побелки тумбочку. Устроился на койке поудобней, свинтил пробку и глотнул из плоской фляжки. Сразу стало тепло. В груди, в животе, в паху. Лицо Ковача смотрело на него с черно-белой обложки. Золотой мальчик. Бедный, бедный золотой мальчик.

– Почему они ушли? – спросил он тогда.

Потому что когда тебе не верят, это очень обидно. Ты помнишь, как ты плакал, когда умерла скалярия в аквариуме? Она лежала на дне, и мама сказала, ой, что это с ней, а ты сказал – это не я. Она тебе не поверила, и ты так горько и долго плакал.

Но знаешь, на самом деле это был я, я только хотел взять ее щипцами, там лежали такие щипцы, ты ими всегда поправлял на дне водоросли и доставал рыбок.

Но я доставал мертвых рыбок. А ты схватил живую. Вот видишь, ты признался. Все в конце концов становится явным, потому что врать больно и трудно. Человек рано или поздно сам хочет сказать правду.

А они тоже признались?

Нет, они были не виноваты. Они не разбивали голубой чашки.

А почему же тогда они вернулись? Я бы ушел совсем-совсем далеко и не возвращался.

Никогда нельзя уйти настолько далеко, заяц.

Пробка закатилась под койку, он попробовал ее достать, но голова закружилась, тогда он допил остатки коньяка и вытянулся на жесткой постели.

Пара красных огней в окне расплывалась и двоилась, возможно просто потому, что наружное стекло было покрыто моросью, и да, рамы двойные, неудивительно, что он видит четыре красных глаза, а не два…

* * *

Она неторопливо нацедила в мерную рюмку бальзам, опрокинула в чашку с кофе. Острый запах ударил в ноздри, он дернулся, то ли в сторону чашки, то ли в попытке отпрянуть.

– Вы так морщитесь… У вас болит голова, да? Таблетку хотите? Пенталгин.

– Хочу, – сказал он, – спасибо. Это все потому, что я бегаю во сне. Я устал бегать во сне.

Проехал молочный фургончик – чашка на блюдце чуть дрогнула, сейчас напротив в магазинчике откроются жалюзи. Приятно знать, что все идет своим чередом.

– Во сне не надо бегать, – сказала она серьезно, – во сне надо летать. Я вот летаю. Но не очень высоко. Просто, если на пути канава или лужа, разбегаюсь, поджимаю ноги, и р-раз… А раньше летала чуть повыше. Летишь, клены красные, желтые, под тобой все колышется, как в кино прямо. Так красиво… но есть шанс врезаться, если теряешь высоту.

Нарисованная женщина сегодня была ярко-рыжая. А мужчина смуглый, чернобородый и в арабской куфии. Наверняка шейх. А она путешественница. Англичанка, конечно. Попала к разбойникам, он ее освободил. Или нет, он сам разбойник, он ее пленил, чтобы получить выкуп, она его сначала ненавидит, а потом меж ними вспыхивает жгучая, неумолимая страсть. Деньги ему нужны, чтобы купить оружие и бороться за независимость своей многострадальной родины, и, когда она начинает разделять его идеи и его патриотизм, он…

– А с чем сегодня запеканка?

– С мускатным орехом. Это вкусно, правда.

– Не сомневаюсь, – сказал он, – конечно вкусно.

* * *

В солнечном свете мох казался зеленее, а плесень – темнее. Буйное цветение жизни. Практически разнотравье. Под стеной отвердевшие ломти снега, обглоданные по краям, чередовались с жирной подтаявшей грязью.

– Нет, сегодня не было. – Торговец германистикой покачал головой, блеснув косо посаженным на горбатый нос пенсне.

– А он обычно каждый день бывает?

– Нет, вроде. Я сам не каждый день бываю.

– А кто бывает каждый день?

– Этот.

Тот, который этот, стоял рядом с распухшим бесформенным портфелем и безразлично смотрел вдаль. Сейчас, на пронзительном свету, было видно, что обшлага длиннополого черного пальто порыжели и истрепались, а ворот побит молью.

– Вы, случайно, не знаете, такой человек, немолодой, торговал здесь редкими книгами… у него еще желтый такой пух на голове, торчком. Не знаете, что с ним?

Так мог бы повернуться голем – всем телом. Лицо осталось безучастным. В морщинах, словно мох в каменный кладке, застряла клочковатая щетина.

– Конечно знаю. Он попал в подвал.

– В подвал?

– Да. В подвал Сакрекерок. – Черный человек терпеливо повторил по слогам: – Сак-ре-керок.

– Женский монастырь, – рассеянно подсказал германист. – Там в войну была тюрьма НКВД. Ладно, я это уже слышал.

Германист отошел, демонстративно посвистывая и глядя в синее клочковатое небо.

– Русские ушли, и пришли немцы, и вот немцы сбивают замки, и что они, спрашивается, видят? Нет, вы мне скажите, что они видят?