Автономия и ригидная личность

Хорошо известно, что одержимо-навязчивые люди в том или ином отношении очень добросовестны, уделяют большое внимание моральным оценкам, праведному поведению там, где другие люди вообще не видят моральной проблемы, что обычно они бывают трудоголиками, что у них очень жесткие и строгие принципы — и так далее. Строгие моральные убеждения, почтительное отношение к высоким стандартам, максимальная самоотдача в работе — это не характерные признаки ригидного характера или любого другого вида психопатологии. И каждая из этих черт в отдельности, и все они, вместе взятые, могут быть вполне совместимы с независимостью суждения и гибкостью поведения. Специфика добросовестности навязчивой личности обусловлена вовсе не сущностью или достоинством ее ценностей, норм и целей. При всей важности ее ценностей, отношение к ним навязчивой личности не производит впечатления искренности, словно она не полностью их разделяет. Ее поведение не становится спонтанным откликом на них; напротив, такой человек постоянно о них себе напоминает и постоянно к ним придирается. Иными словами, это не просто ценности, принципы и цели, а нечто совершенно иное, то есть ценностями становятся обязанности и ответственность, которые налагает на себя навязчивая личность, и авторитет этих ценностей, по ее мнению, намного выше авторитета ее собственных ценностей, склонностей и суждений. Поэтому они получают статус норм и правил. Например, когда навязчивая личность напоминает себе о том, что должна поступить правильно, красиво или великодушно, к этому поступку ее побуждает не доброта, не великодушие и не жажда справедливости, а чувство долга и необходимость соблюдать правила. Это чувство долга не изменяется при любом отношении такого человека к доброте и великодушию. Если его попросили дать 10 долларов, он их даст, но будет думать, что нужно было дать 15.

Его осознание такого долга и ответственности в той или иной мере является деспотическим, и напряжение, вызванное этим деспотизмом, порождает особый вид мотивации — мотивацию, связанную с поиском облегчения. Поэтому данная мотивация, в отличие от других, отражает не отношение между человеком и внешним миром, а отношение человека к самому себе. Такая мотивация вызывает действие, которое, в сущности, является не реакцией на открывающиеся внешние возможности, а определяется и управляется преимущественно внутренними требованиями. Это вынужденное действие.

Самое заметное субъективное проявление этого вида добросовестности, присущей одержимо-навязчивым людям, — императивное отношение «я должен». Конечно, сущность этого долженствования не всегда подробно раскрывается и совершенно необязательно ясна самому человеку. Он может сказать: «В эти выходные я должен покрасить забор», будто ссылаясь на некую объективную необходимость, или «Мне на самом деле очень хочется прочесть эту книгу!», как бы явно выражая твердое намерение, словно ему для этого придется преодолеть какое-то внешнее препятствие. Но в данном случае нет никакой вынужденной необходимости или внешнего препятствия. Выражение упорства, присущее таким заявлениям, их нацеленность на волевое решение проблемы (практически все они словно заканчиваются восклицательным знаком) фактически относится к самому говорящему и его внутреннему сопротивлению и нерешительности. Такой тон позволяет выяснить, что смысл и эмоциональное содержание подобных заявлений заключается в императиве «я должен!». Они напоминают самому человеку о его долге и выполняют роль указаний, предупреждений или упреков, с которыми главный обращается к подчиненному.

Таким образом, в императиве «я должен» обычно нужно лишь изменить местоимение первого лица на местоимение второго лица, чтобы получилось указание родителя ребенку. Так, молодая женщина указывает себе в отношении связи с мужчиной, который ее не устраивает: «Я должна перестать с ним встречаться. В нем нет ничего хорошего!» — и так далее. И вместе с тем в той мере, в которой заявляющий становится объектом таких указаний, ощущение «я должен» является деспотичным.