Автономное плавание

– Здесь, – сказал он извозчику, по наитию определив подходящее место. А почему место было подходящее, он бы и себе не объяснил, просто чувствовал, что прав. Ощущение везения, удачи, как тогда – за игровым столом в Атлантик-Сити. Поперла карта и все. Успевай только делать ставки и забирать выигрыш.

«Джеймса Бонда изображаешь? – спросил он себя, расплатившись и направляясь вниз по улице. – Или работаешь под Челентано?»

Но, так или иначе, он чувствовал запах удачи, знал – сегодня он может все, даже то, о чем никогда и не мечтал.

Вообще-то ему нужно было на улицу Рыбну, но он выбрал Железну и шел, попыхивая сигарой, напевая под нос, шел куда глаза глядят. Он не спрашивал, зачем и почему, просто решал, как решается, и шел, куда идется. Сегодня Ицковичу путь указывала интуиция и поддерживала дивная мелодия, ожившая вдруг в памяти, и Олег решил, что хуже не будет. А если и будет, то что с того? Все равно это жизнь взаймы, и, коли бог назначил ему подвиг, то не за тем, вероятно, чтобы прибить в самом начале квеста.

Минут сорок Олег бродил по старому городу Праги, пока ноги не принесли его в Йозефов на Тинску уличку к дверям обычной на первый взгляд каварни.

«Чашечку кофе, доктор? И рюмочку… мнэ… сливовицы?»

«А если развезет? – спросил он себя, усаживаясь на чувственно скрипнувший венский стул у круглого столика. – С двух-то рюмок?»

– Кофе, – сказал он чишнику, подскочившему к столику, едва Олег успел сесть. – Черный и крепкий. И… – он уже почти решился на коньяк, но все-таки передумал. – И, пожалуй, рюмку сливовицы.

Интерьер в кафе, по-видимому, давно не менялся, если менялся вообще, и Олег мог на вполне законных основаниях вообразить, что вот сидит он здесь, пьет кофе, и рюмочка со сливовицей дожидается своего часа рядом с сахарницей. Сидит, значит, как ни в чем ни бывало, в Праге 1936 года, напевая несуществующий еще шлягер про танго в Париже, пьет кофе и раздумывает о том, не закурить ли сигару, и вдруг – вот сейчас, например, зазвенит колокольчик, и Олег повернется на звук, и увидит входящего в кафе Франца Кафку. Каково?!

Не случится.

«В каком году умер Кафка? – пытается вспомнить Ицкович. – В 1924 или 1926-м?»

И в этот момент колокольчик над входной дверью действительно звонит, Олег поворачивается и замирает. Даже сердце в груди сбивается с ритма. Но оно того стоит – в каварню входит женщина-мечта. Такое впечатление, словно сошла она с одной из работ Альфонса Мухи или Густава Климта.

Мгновение длится. Олег, словно завороженный, глядит на женщину, а она – вот же пропасть! – на него. Смотрит не мигая, глаза в глаза, и, кажется, что ее огромные голубые глаза становятся все больше и больше, и нет уже белого удлиненного лица с правильными тонкими чертами, а есть только эти огромные глаза, способные поглотить Ицковича целиком. Поглотить и…

«Ох!» – женщина делает шаг вперед, и наваждение исчезает, но интерес остается.

Ицкович смотрит, наплевав на приличия, и не может насмотреться. Черный локон из-под кокетливой шляпки, белый узкий чуть вздернутый нос – кокаинистка или просто замерзла? – пальто, которое должно по идее искажать формы, но не способное, на самом деле, скрыть замечательную фигуру.

Если бы не дело в доме, что на углу Рыбна и Тын, Ицкович знал бы, в чем его долг и святая обязанность. Но как тогда быть с господином Гейнлейн?

«А никак!»

И в самом деле, что на Гейнлейне мир клином сошелся, или завтра нельзя сделать то, что запланировал на сегодня? Что там у нас не догма, а руководство к действию? Однако даже привычное, пусть и мысленное ерничанье не может отменить факта: он смертельно ранен и – «Вот ведь парадокс!» – совершенно не хочет исцеления.

А между тем женщина не может игнорировать совершенно безобразного поведения забывшего о приличиях господина. Она хмурится, – но откуда же ей знать, что от этой, такой знакомой вертикальной складочки между бровей у Ицковича чуть не случился инфаркт? – и идет мимо него к свободному столику.

«Мой бог!» – кричит мысленно Олег и, совершенно растеряв остатки здравого смысла, начинает читать Бернса. Вслух! Как тогда в Москве… через семьдесят лет. Тихо, но воодушевляясь и оттого повышая голос:

I once was a maid, tho’ I cannot tell when,
And still my delight is in proper young men;
Some one of a troop of dragoons was my daddie,
No wonder I’m fond of a sodger laddie[36]…

Тогда он поддразнивал ее, но сейчас…

Какой «Бах» навеял именно эти, никак не связанные с ситуацией стихи? Зачем? Отчего именно здесь и сейчас? Безумие какое-то, но…

Женщина услышала и заметно вздрогнула, словно стихи эти были ей понятны и значили больше, чем просто хорошие стихи на чужом языке. Вздрогнула и остановилась. И развернулась в сторону совершенно обалдевшего Ицковича, и выпалила по-русски, как и должна была бы, если бы – каким-то чудом – это была бы все-таки она:

– И этим родством я горда!