Автопортрет: Роман моей жизни

С момента сообщения Булата прошло месяца два. В мае мы с Ирой сняли дачу где-то в районе Звенигорода. Как-то по дороге на дачу заехали в Жуковку, зашли в придорожный, шикарный, по тогдашним представлениям, ресторан. День был будний, час неурочный, в ресторане – никого, кроме одиноко сидевшего в дальнем углу Олега Ефремова, только что назначенного главным режиссером МХАТа.

Увидев меня, он тут же со своей тарелкой пересел к нашему столику.

– Слушай, я был недавно в горкоме у Аллы Петровны Шапошниковой, она про тебя очень зло говорила. Сказала, что ты продолжаешь заниматься антисоветской деятельностью, тебя простили за недавние твои ошибки, но ты на этом не успокоился и теперь напечатал в эмигрантском журнале какой-то рассказ или повесть. Она мне сказала: «Если его увидите, передайте ему, что мы его будем выводить из Союза писателей». Я хотел тебе специально позвонить, но вот встретились.

Тут же он сказал, что мне надо срочно предпринять какие-то шаги, например, напечатать (в нашей, конечно, печати) что-нибудь такое, чтобы успокоить начальство или поставить что-то в театре.

– Кстати, нет ли у тебя чего-нибудь для меня?

Я сказал, что для него у меня есть как раз повесть, написанная мною в прошлом году. Он заинтересовался, поехал за мной туда, где я снимал дачу, и получил рукопись «Путем взаимной переписки».

После этого исчез, и надолго.

Прошло еще какое-то время, и вот новость: Сергей Михалков где-то на собрании сообщил публике, что у нас, в Союзе писателей, есть, оказывается, собственный корреспондент антисоветского эмигрантского журнала. Вскоре дошли слухи о повторном закрытии спектаклей «Два товарища» и «Хочу быть честным». На этот раз мне никто никаких условий не ставил. В Театре Маяковского спектакль прикрыли без объяснений, и Гончаров уже не противился, понимая, что бесполезно. В Театре Советской армии обошлись без объявления меня контрабандистом. Очередное представление театр почему-то давал не в собственном помещении, а в «Ленкоме», куда вдруг пришли Подгорный и Косыгин. Молодой читатель может спросить, а кто это такие, и, возможно, даже удивится, узнав, что когда-то портреты этих персонажей были развешаны по всей территории Советского Союза и все советские люди знали изображенных в лицо, потому что это были второй и третий человек в государстве – Председатель Президиума Верховного Совета СССР и председатель Совета министров. Они пришли с женами, детьми и внуками. Разумеется, среди артистов переполох: с чем явились дорогие гости, как отнесутся к спектаклю, какие будут мнения, указания и какие последствия? Люди театра почти всегда, когда шла речь о какой-нибудь опальной постановке, лелеяли надежду на силу искусства, верили, что, если спектакль хороший, если в нем много смеха, слез и аплодисментов, им можно покорить и суровые сердца партийного начальства. И сейчас, пока шел спектакль, артисты из-за кулис следили за правительственной ложей и сообщали друг другу в волнении: смотрят, смеются, хлопают.

Заметили даже, что Председатель Президиума достал платочек и промокнул слезу. Спектакль окончился, и театральное руководство кинулось к высоким зрителям подать пальто и заодно поинтересоваться, заранее растянув улыбки для принятия комплиментов, как, мол, понравилось, и нет ли попутных замечаний. Говорят, Алексей Николаевич Косыгин при этом окаменел, а Николай Викторович Подгорный, поправляя перед зеркалом шапку – каракулевый пирожок, – скосил ее налево-направо, нахлобучил симметрично на уши, посмотрел на начальника театра и сказал фразу, запомненную всеми надолго:

– У театри Совецкой армии не люблять Совецку армию.

Это был приговор, и он был приведен в исполнение немедленно.

Если враг не сдается…

Может быть, на другой день после этого события мне позвонил Виктор Николаевич Ильин и попросил зайти к нему.

– А по какому делу? – спросил я.

– Вы знаете, по какому, – было отвечено сухо.

– Я не знаю, – слукавил я. – Скажите.

– Это не телефонный разговор, – сказал генерал.

Я пришел.

– Вы знаете, – Ильин указал мне на стул, – зачем я вас пригласил?

– Не знаю.

– Я полагаю, вы знаете, что ваше произведение опубликовано в зарубежном антисоветском журнале?

– Нет, не знаю. А какое произведение?

– У вас есть произведение про какого-то солдата?

– Есть. И даже не про одного.

– Но вы знаете, о каком именно идет речь.

– Не знаю. – Я продолжал валять дурака.

– А мне кажется, вы знаете, но не хотите сказать. Его фамилия как-то на букву «Ч». Что-то вроде Чомкина.

Тут я решил немного раскрыться и сказал, что у меня есть некое сочинение о солдате Чонкине, но это не повесть, а маленькое начало большого романа.

Тем не менее он стал настаивать на том, что написанная мною вещь именно повесть. Я, признаться, не сразу понял, что на определении жанра Ильин, а потом многие другие, кто меня впоследствии прорабатывал, настаивали не зря. Потому что начало романа – это начало, которое теоретически может продолжиться непредсказуемо, а законченная повесть – это законченное преступление.

– Вы опубликовали антисоветскую повесть, – тупо повторял Ильин.