Автопортрет: Роман моей жизни

Еще в бытность мою плотником я как-то во время очередного перекура подслушал разговор, в котором сам не участвовал. Один из рабочих, прочтя какую-то газетную статью, предсказывавшую, что американские империалисты стремятся развязать третью мировую войну, сказал, что если такая война случится, он лично воевать не пойдет, потому что ему воевать не за что. Меня тогда его мнение и откровенность удивили. Я еще был настроен как примерный патриот и думал, что если война, то надо быть, конечно, на стороне своего государства, хотя уже тогда относился к советскому режиму без, мягко сказать, уважения. Но слова эти мне запомнились, я о них нет-нет да вспоминал, как-то в разговоре с Володей Тендряковым вспомнил и сказал ему, что, пожалуй, я с тем рабочим могу согласиться. Если начнется война с Америкой, я советскую власть защищать не буду. Тендряков, к моему удивлению, спорить не стал, но предположил, что с китайцами я воевать все-таки стал бы. Я подумал недолго и сказал, что и с китайцами не так все просто. Если у власти останутся коммунисты, то мне все равно, какой они национальности: русские, украинцы, грузины или китайцы. Я этот наш разговор потом вспоминал, когда меня до отъезда за границу и по возвращении проклинали по-всякому и, кроме того, называли предателем. Я предателем не был. И не только потому, что уехать меня вынудили, но и потому, что советский режим объявил и сделал меня врагом, и я его ответно считал вражеской силой, а выступление против врага предательством не является по определению.

Миллион по трамвайному билету

Тут в ход событий вторглось новое обстоятельство: в июле мои неугомонные родители затеяли переезд – на этот раз из Октябрьского (Башкирия) в Клинцы Брянской области, совсем рядом с родиной моего отца Новозыбковом. Приезжают. Встречаю их на Казанском вокзале и вижу: мать желтая и худая до неузнаваемости. Она и раньше никогда не весила (при маленьком, правда, росте) больше пятидесяти килограммов, а тут и вовсе, в чем только душа держится. И при этом большой живот, как на девятом месяце беременности. В чем дело, не знает. Знает только, что чувствует себя очень плохо. Аппетита нет, в животе тяжесть, ходила в Октябрьском в поликлинику, ей сказали: «У вас весенний авитаминоз. Кушайте селедочку».

Первая врач в поликлинике Литфонда нащупала огромную опухоль и предположила:

– Чудеса, конечно, бывают, но, по-моему, рак, и очень запущенный.

Сделали рентген, увидели опухоль величиной со средний арбуз. Надо класть маму в больницу, а ее не берут – иногородняя. Пока живем впятером (еще и сестра Фаина приехала из Молдавии) в нашей однокомнатной квартире на верхнем этаже. Дни стоят жаркие, а у нас под крышей и вовсе пекло. Мама то сидит, то лежит на диванчике, а мы вокруг нее – кто на стульях, кто на полу. Ночью – мама на кровати, Ира на диване, Фаина на раскладушке, а мы с отцом на полу.

У Сарновых оказалась знакомая врач – Лия. Работает в больнице МПС. Это одна из лучших московских клиник. Лия все устроила, но нужен пустяк – официальное письмо из Союза писателей.

Легко сказать – пустяк. А кто ж мне его даст в сегодняшней ситуации? Но все же иду к Ильину. Говорю, что мне нужна бумага. Может ли он дать мне ее, ничего не требуя взамен. Он сделал оскорбленное лицо. «Ну, как вы можете так говорить!» Задергал носом. Лицо тренированное, но мысль на нем все-таки отражается: как бы использовать данную ситуацию и припереть просителя к стенке. Протер очки. Открыл ящик стола, опять задвинул:

– Черт! Все бланки израсходовал. До понедельника дело потерпит?

– До понедельника потерпит. До вторника вряд ли.

Насчет истраченных бланков, конечно, вранье. Прежде чем дать бумагу, хочет подумать о следственных возможностях или выяснить, не будет ли у него от этого каких-нибудь неприятностей. Я возвращаюсь домой. Жара не спадает. Железная крыша днем раскаляется, и у нас – душегубка.

Сидим, обливаясь потом, у всех на лицах выражение горя.

В субботу звонит Петя Якир и говорит дурацким голосом, подражая, должно быть, Сталину:

– Слюшай, к тебе тут придет адын дэвочка, очен хороший дэвочка с адын очен интересный бумажка.

Через некоторое время является диссидентка Таня Баева, одна из демонстранток против советского вторжения в Чехословакию, властью почему-то прощенная. Пришла с письмом в защиту кого-то. Я таких писем подписал не один десяток, но если сейчас это сделаю, то, вероятно, уже сегодня вечером это будет передано по западному радио. Ильин, узнав об этом, в понедельник бумагу не подпишет, и мать в больницу не попадет. Своей подписью я никого не спасу, но заплачу за нее жизнью матери. Ни больше ни меньше. Мне не хочется говорить при всех, но деваться некуда, и я при родителях, при сестре, при жене объясняю пришедшей, что сейчас не могу подписывать никаких писем, говорю: мать, опухоль, больница, Ильин… «Хороший дэвочка» не признает никаких смягчающих обстоятельств. Она смотрит на меня испепеляющим взглядом и, пятясь назад, спрашивает:

– И не стыдно? – И повторяет: – Не стыдно? Не стыдно? Не стыдно?