Автопортрет: Роман моей жизни

Я стал ездить в Москву все чаще и чаще. Уже наблюдал события вблизи, но все еще как чужой, не имея ни прав, ни возможности непосредственно участвовать в происходящем. В восемьдесят девятом году был свидетелем многотысячного митинга в Лужниках. В следующем году во время очередного приезда, совпавшего с майскими праздниками, был поселен в снесенной впоследствии гостинице «Интурист». 1 мая вышел на улицу Горького, стоял на тротуаре, смотрел на текущую мимо демонстрацию, не похожую на прежние с портретами вождей и призывами выполнить и перевыполнить. Необычные демонстранты и транспаранты. Лозунги советские вперемежку с неизвестно какими. Пожилой полковник, весь в орденах, выкрикивал чтото антисемитское, но на него никто не обращал внимания. Группа сплоченных чемто общим людей шла, скандируя чтото вроде «Свободу узникам совести! Слава Сахарову!». Одна из женщин в этой группе узнала меня и закричала: «Слава Войновичу!» Несколько голосов неуверенно поддержали ее и стали звать меня к себе: «Идемте с нами!» Я вежливо отказался. Эту группу сменила другая, в которой ктото вдруг выкрикнул «Долой КГБ!». Вся колонна этот призыв охотно подхватила, и сотни голосов стали скандировать, но шепотом: «Долой КГБ! Долой КГБ!» Сами еще, видно, не верили, что можно провозглашать такое во весь голос. Очень странное впечатление производят сотни людей, шепчущих одновременно.

Постояв немного на улице, я ушел к себе в номер и увидел уже по телевизору тот скандальный эпизод, когда толпа своими враждебными выкриками буквально согнала с трибуны Мавзолея Горбачева и его соратников.

Я наблюдал за тем, что происходит в России, с большими надеждами, но многое меня смущало. Когда я ожидал возвращения гражданства, меня удивляло, что эта проблема интересует только меня и, возможно, других лишенцев, но почти никто не понимает необходимости и даже первоочередности или, скажем, второочередности этого шага. И сейчас, задним числом, я считаю, что, объявив курс на перестройку, употребляя такие лозунги, как гласность и демократия, власть должна была в первую очередь освободить политзаключенных, извиниться перед ними, принять с почетом и помочь вернуться в общество полноценными членами. А следом за этим вернуть гражданство тем, кто был его лишен. Однако власть с этим всем не спешила, а общество ее к этому не побуждало. Политика по отношению к инакомыслящим слишком долго оставалась неизменной. В 1986 году Сахарова наконец вернули из ссылки в Москву, но Юрия Орлова из советской ссылки выслали в Америку. Возвращение гражданства 23 человекам, включая меня, произошло только в 1990 году, причем перед нами, подвергшимися внесудебным репрессиям, никто и не подумал хотя бы извиниться. Если не считать коньяк, которым меня угостил в Мюнхене советский генконсул.

Сомнения, обольщения и разочарования

Меня смущало многое в поведении не только власти, но и общества. Когда я смотрел на лозунги и призывы, с которыми народ выходит на митинги и демонстрации, меня радовало то, что люди как будто понимают, что такое демократия и свобода, для чего они нужны каждому человеку и всему обществу. Но в то же время я видел, как они легко покупаются на популистские и демагогические призывы.

Наивная наша публика приходила в восторг от скромности Ельцина, утверждавшего, что он носит ботинки за 18 рублей. Люди аплодировали его внезапным налетам на магазины, где он устраивал разнос директорам, хотя ясно было, что каким бы магазинное начальство ни было недобросовестным и вороватым, общая пустота полок была не из-за него. А потом тысячеголосое «Ельцин! Ельцин!» я воспринимал как признак общего душевного нездоровья. Сколько раз народ обманывали, а он все готов был обманываться и приходил в экстаз, ожидая чуда от Ельцина, Кашпировского, Чумака и вещавших по всем телевизионным каналам иностранных жуликоватых проповедников, одного из которых я знал лично. Очередной всплеск любви к предполагаемому чудотворцу был в дни возвращения Солженицына, но он быстро закончился.

Все перемешалось. Раньше я и мои товарищи всегда сторонились людей власти, и люди власти не стремились приблизиться к нам. Во время моей доэмиграционной жизни в Москве у меня не было знакомых чинов выше отдельных секретарей Союза писателей, да и с теми никаких отношений не возникало. А тут появились депутаты, министры, премьерминистры и даже президенты, чаще бывшие, но иногда и будущие, наши и иностранные.