Автопортрет с догом

Это вульгарное «нашего кенигсбержца» выводит меня из себя пуще всего, но я креплюсь. И только когда однажды Фадеев, ухватив осетрового балыка, официально объявил дамам, что антиномий у Канта целых восемь, я сказал, что надо же обладать, наконец, вкусом, чтобы не говорить о Канте в таком тоне да еще за такой жратвой, и что, на мой скромный взгляд, антиномий у Канта только четыре.

Ух! Что тут поднялось! Серж с Марой замахали на меня руками, Алиса фыркнула, Лора вышла из-за стола, Костя, вечный тихоня, хлопнул по тарелке рукой и пролил на себя масло, Ната потупила глазки, даже Маша, никогда обычно не принимавшая ничьей стороны, неодобрительно покачала головой и попросила не перебивать оратора, и только все понимающая Дези подняла голос в мою защиту и грозно зарычала на Фадеева, проявив тем самым свою преданность и философскую осведомленность.

— Пспспспспт! — произвел какой-то сложный звук изобретатель, когда Дези успокоилась, — все-таки он побаивался ее. — А кто это го-во-ри-и-ит? Нет, а кто это, я спрашиваю, го-во-рит? — Дези насторожилась.

Действительно, кто? Я для них не авторитет. Кто я для них такой? Обыкновенный художник-оформитель, маляр, мазилка. В сущности, труженик, работяга. У меня и в трудовой стоит: «художник-маляр 5-го разряда». Боюсь, что Фадеев меня за это и не любил. Он хотел бы, чтобы весь рабочий класс был сосредоточен в одном — его — лице.

Я смутился, принялся собирать грязную посуду и пошел на кухню. После небольшого выразительного молчания Фадеев снова завладел аудиторией, и на этот раз досталось хозяйке — он не знал, что вопросами добывания и приготовления пищи в этом доме занимался я.

Изобретатель был раздражен. Как же, его публично уличили в невежестве, и, хотя противник был посрамлен и позорно бежал на кухню, Фадеев не унимался. Критический зуд его искал удовлетворения.

— Нет, что это за жульен, я вас спрашиваю, без петушиных гребней, — настаивал он, вороша вилкой в салатнице, — нет, что это, я спрашиваю, за жульен?

Вот так, прямо от антиномий чистого разума к закускам, без тени сомнения, вперед. Чем он ему не угодил, мой салат? Но бог с ним, с этим Фадеевым. Хотя, вообще говоря, странная разборчивость для пролетария. Но он был, как уже сказано, рабочий-аристократ.

Больше я с ним (и вообще ни с кем) ни в какие «философские» споры не вступал, а после первоначальных тостов незаметно уходил на кухню и читал там или беседовал с Дези, пока Алиса шутливо не выкликивала меня:

— Че-а-эк! Блюда переменять!

И я нес им вина, жаркое, десерт. Маша помогала мне.

У Фадеева общая тетрадь. В ней он ведет последовательную запись всех выигрышей «Спортлото» — хочет выявить какую-то закономерность. Он считает, что она есть. И, конечно, играет сам. Он и нам, когда в духе, покупает карточки и заставляет проставлять в них цифры. Экспериментирует. Считает, что каждому человеку всю жизнь сопутствует строго индивидуальный код и что в этой числовой комбинации — вся тайна тайн человека, его сокровенное бытие. Надо только угадать ее. Это космический закон, выражающий не только генотип человека, но и его судьбу. То, что напишет один, никогда не напишет другой. Кажется, он слыхал что-то о мистике чисел Пифагора. Я намеренно путаю карты Фадееву тем, что подглядываю чужие записи и выдаю их за свои. Сбитый с толку, он крутит головой и сопит. Странна в нем эта смесь самого ползучего материализма с оккультическими замашками. Алиса и Мара тоже верят этой чепухе и, высунув от старания язычки, заполняют карточки. Если они выиграют, то выигрыш, я думаю, Фадеев заберет себе. Как автор системы и реалист.

Ната у Фадеева преподает в институте английский. Считается, что у нее настоящее лондонское произношение, что она вообще знаток всего заморского и британского. Она какая-то несобранная, рыхлая, неопрятная, эта Ната. Все время поправляет очки и глядит вниз. Из сумочки у нее вечно сыплются какие-то бумажки, таблички, шпаргалки. Лекции читает по конспекту.

Вкус у нее ужасный. Больше всего она любит (во всяком случае, чаще надевает) зеленое с лиловым и кирпичное с синим. Более ужасных сочетаний я не знаю. Все в ее нарядах бесится, безумствует, вопиет — и это составляет странный контраст с ее ватным, измученным, каким-то пришибленным характером, с блеклостью ее черт, бледностью почти неподвижного лица. Изящное янтарное ожерелье она может надеть на спортивный свитер, а тяжелую пальтовую брошь — на блузку. В чтении тоже непонятные комбинации. Мелвилл, Стерн и Вирджиния Вулф («серьезно» она читает только англоязычных авторов), а рядом — какой-нибудь бульварный вздор французов. На ночь она заучивает по сто английских слов (по Оксфордскому словарю), а утром повторяет.