Автопортрет с устрицей в кармане

— «Старые мастера Европы», — прочел Роджер. — Да это то самое, чего я не мог найти в библиотеке! Боже мой, вот, значит, те «старые хозяева», о которых говорила Энни. Какие же мы дураки! А это что на ней?

— Отпечаток руки, — сказал инспектор. — Может быть, испачканной вареньем, может быть, вином, а может, и кровью. Букинист говорит, что заметил это и сказал горничной, что такие вещи снижают цену и что он заплатит ей меньше условленного. Говорит, что горничная была смущена, раздосадована и согласилась.

— Вы думаете, это варенье? — спросила мисс Робертсон.

— Я думаю, это кровь, — сказал инспектор. — И тут наконец мне пришло в голову сделать то, что любой сделал бы три дня назад. Я осмотрел библиотеку. Знаете, что я нашел на полке в том шкафу, что у самой двери?

— Что? — с волнением спросила мисс Робертсон.

— Отпечаток в пыли, — горько сказал инспектор. — Смазанный отпечаток квадратной подставки, точно такой, как был на этом столике после убийства мисс Меррей. Меня следовало бы уволить со службы, чтобы я ходил по дорогам, продавая людям «Священную войну» и каталоги сассекских хорьков. Больше я ни на что не годен.

— Не надо так о себе говорить, — сказала мисс Робертсон. — У всех бывают неудачи. Вы обязательно всех найдете и предадите правосудию.

— Вы так думаете? — спросил инспектор.

— Ну конечно, — заверила мисс Робертсон.

— Если вы спросите меня, — сказал Роджер, — я полностью согласен с мисс Робертсон, а я ведь не такой добрый, как она. Вы в шаге от блистательной победы, я уверен. Просто тут у нас такой хаос, что иной раз ложку не найдешь, а если нужно что-то важное, то не знаешь, откуда подойти. С этим надо освоиться. Один итальянский художник, когда ему понадобилось изобразить голову Медузы, напустил полную комнату ящериц, сверчков, змей, нетопырей, кузнечиков и других тварей того же рода и смешивал на рисунках их формы друг с другом, чтобы напугать каждого, кто с этим столкнется, и изобразить то, чего не видишь…

— Как вы сказали? — вдруг спросил инспектор.

— Полная комната сверчков и нетопырей, — пояснил Роджер. — Многие подыхали, потому что он не заботился их кормить, и от этого в комнате стоял такой запах, что человеку с воображением к ней лучше было не подходить, но поскольку запах на картине все равно не изобразишь, он сосредоточился на том, чтобы…

— Нет, — сказал инспектор, — не это. Изобразить то, чего не видишь, вот что вы сказали. — Его лицо прояснилось. — Мисс Робертсон, могу ли я заглянуть в вашу комнату?.. Мне надо проверить одно соображение, и без вашего содействия я не обойдусь.

— Конечно, — сказала мисс Робертсон. — Пойдемте.

— Не знаю, на что я его вдохновил, — сказал Роджер в одиночестве, — но вижу, что все чем-то заняты, один я, как эхо в лесу, ношусь тут неведомо зачем. — Он посмотрел на картину. — Что случилось? Ведь я давно знаю Джейн и никогда не думал… то есть, я хочу сказать, что это было как часть обстановки… хорошо, что она этого не слышит. Но той ночью, когда я, как и все в этом доме, побуждаемый любопытством, выскочил посмотреть, что там гремит и ругается в темноте, я увидел Джейн. Прости мне эту неточность — теперь уже трудно сказать, что именно я увидел, а что дорисовал; главное, я видел Джейн, в простом ночном наряде, с гневом, сверкающим в сонных глазах, и что в ее красоте принадлежало ей самой, а что — ночной тьме и моему воображению, совершенно не важно. Небрежность ее одежды, коридорный сумрак, молчание сельской ночи, одинокий грохот на лестнице — все придавало ей удивительную прелесть, которую я назвал бы застенчивой, если бы это хоть сколько-нибудь ей подходило. Все во мне пошло не куда надо: я хотел сказать Джейн, что я чувствую, но вместо этого начал нести обычные глупости, которые она сносила с удивительным для трех часов ночи терпением. Я позволил ей уйти в свою комнату, а сам побрел в свою; мистер Годфри наверху кончил ругаться, все стихло; и я, одинокий, пытался отвлечься от ее образа, все еще стоявшего у меня перед глазами: я говорил ей комплименты, смешил ее, сердил; самая ее досада, мною вызванная, была мне мила; как тот художник, что примешивал к краскам вино, чтобы лица выходили живее, я всюду вмешивал себя, потому что ничего другого у меня не было, и глаза мои не закрывались, пока не пришло утро. Что мне теперь делать? Скажи, — обратился он к картине, — ты ведь знаешь; в любой книжке, где речь заходит о тебе, непременно упоминается «печальная мудрость» — или усталая, точно не помню, — которая водила твоим создателем. Будь любезна, поделись своей мудростью, я очень в ней нуждаюсь.

— Очень хорошо, — сказал инспектор, спускаясь по лестнице в обществе мисс Робертсон. — Так вы говорите, «обезьяна дала мне ключ». Мисс Робертсон, у меня есть к вам одна небольшая просьба. Не могли бы вы…

На этих словах они вышли в сад.

— Не могли бы вы, — продекламировал Роджер. — Не могли бы вы. Не заняться ли мне разведением сверчков и ящериц? Это придало бы мне смысл.

— В самом деле, — сказала пастушка, — почему инспектор решил говорить с ними одновременно?

— А ты как думаешь? — спросил волк.