Автопортрет в кабинете

Но у всех читаемых вещей

Всегда есть сокрытое прочтение,

И если живущие путают их шифр,

Его путает и автор писаний,

Пусть даже зовут его Бог. Ведь дом этого единого Бога суть живущие,

И если они закрывают свои окна, обитатель дома слепнет.

Мы должны вновь открыть свет наших очей, чтобы он снова видел.

Быть может,

На небесах не означает потусторонность и даже

Другую область. Быть может, двойной

Образ как на небе, так и на земле, можно прочесть перевернутым

Ибо это одна фигура, удвоенная в зеркале.

Быть может, вновь станьте детьми показывает, что разум последний

Заключается в определении начала. И таинственная троица

Объясняется в семени, что, порождая, порождает себя

Из непрерывной крови самой девственной смерти.

Что до ближнего твоего

Ты (я говорю и тебе, полу-М. Н., тебе, что пишешь тут)

Можешь естественно распознать его в том, кто рождается,

Придя неведомо откуда, и умирает, чтобы уйти неведомо куда

И никто не может ни спасти его от боли, ни уберечь от смерти:

Ни отцы, ни матери, ни на небе, ни на земле.

Цыган и одинок: ни больше и не меньше

Тебя.

И здесь скорее Пещерный аноним убежден,

Что в заповеди трудной: люби его, как самого себя

Нужно как считать равным почему. ПОЧЕМУ

Другой – другие (Н. С. и М. Н. сапиенс и фабер, пес и жаба и всякая другая смертная жизнь)

Все они СУТЬ ты сам: не тебе подобные, не равные, не товарищи, не братья,

А именно ты единственный,

ТЫ

САМ.

В любви к своим богам Эльза была серьезна, зверски и трагически серьезна, как может быть серьезен лишь тот, что превратил притворство («тобой, Притворство, я опоясываюсь, / как легким одеянием») в свое любимое обиталище. В этом культ поэзии и красоты не отличался от того, что царил в кружке Георге и – как произошло с Симоной Вейль, о которой я ей рассказал, – она принимала новые божества так же безоговорочно и безапелляционно, как делилась своими.

Даже если это происходило, когда мы сидели в какой-нибудь траттории за пределами Рима (особенно ей нравилась та, что называлась «Ai trenini») или в кафе у Тринита-деи-Монти, самой своей горячностью, самой своей страстью Эльза показала мне, насколько безоговорочно можно верить и любить ту истину о людях и вещах, которую она иногда называла просто «реальностью» (я все еще с некоторым дискомфортом вспоминаю, как однажды, когда мы ждали перед больничной палатой, где она провела свои последние дни, Моравия с непорочной слепотой сказал мне, что у Эльзы никогда не было чувства реальности).

Эльза Моранте, 1940-е. Фотография Бардзанти

Патриция вошла в мою жизнь в 1970 или 1971 году именно благодаря Эльзе, говорившей о ней как о своем невероятном открытии («Патриция – это поэзия», – говорила она). С тех пор мы виделись постоянно, сначала в Париже, где мы жили в те годы, а затем в Риме, на острове Понца, в Венеции, везде. О ее поэзии я писал в другом месте, но я как будто говорил о ее жизни, о ее всегда апатичном и театральном пребывании самой собой: она – александрийский поэт, против своей воли имеющий дело с чванливым присутствием предметов, со стулом, который всегда остается таким стульчатым, с изнурительной дорогой от кровати до кухни, до кладбища обуви и рубашек, разбросанных в каждой комнате. Поэтому ее эпиграмма всегда перетекает в жалобу, а ее ворчание всякий раз перерастает в гимн. Ее «я в единственном числе, совершенно мое», на котором она так упорно настаивала, на самом деле не является «я», оно не отсылает к какому-либо сознанию или к какому-либо проекту; оно подобно единственному глазу доисторического животного, которое забывает о себе всякий раз, когда смыкает веки. И все же, как и Эльза, эта допотопная рептилия любопытна и, в своем простом бытии, требовательна без каких-либо недомолвок.