Автопортрет в кабинете

На книге, лежащей слева на столе в переулке дель Джильо, можно разобрать название: «La société du spectacle»[29] Ги Дебора. Не помню, почему я ее перечитывал, – первый раз я прочитал ее еще в 1967 году, когда она была издана. С Ги мы сдружились намного позже, в конце восьмидесятых. Я помню первую встречу с Ги и Алис[30] в «Le bar du Lutetia», нашу оживленную беседу, очевидное согласие по каждому аспекту политической ситуации. Мы достигли одинаковой ясности, Ги – исходя из традиции художественных авангардов, я – исходя из поэзии и философии. Впервые я оказался в ситуации, когда о политике можно было говорить, не сталкиваясь с нагромождением бесполезных и вводящих в заблуждение идей и авторов (в одном письме, которое позднее направил мне Ги, он безжалостно припечатал одного из этих неосторожно восхваляемых авторов как «ce sombre dément d’Althusser…»[31]) и с систематическим исключением тех, кто мог бы задавать так называемым движениям менее тупиковое направление. В любом случае, нам обоим было ясно, что главным препятствием, преграждавшим доступ к новой политике, было именно то, что оставалось от марксистской традиции (не от Маркса!) и от рабочего движения, неосознанно ставшего пособником врага, с которым оно думало, что сражается.

Во время наших последующих встреч в его доме на улице дю Бак беспощадная тонкость – достойная какого-нибудь магистра из Соломенного проулка[32] или теолога XVII века – с которой он анализировал как капитал, так и его две тени, сталинистскую («концентрированное зрелище») и демократическую («расфокусированное зрелище»), не переставала меня восхищать.

Но настоящая проблема в другом – она ближе и вместе с тем более непроницаема. Уже в одном из своих первых фильмов Ги говорил о «сокрытости частной жизни, о которой у нас есть лишь смехотворные документы». Ги, как и вся западная политическая традиция, не мог справиться именно с этой интимной сокрытостью. И все же термин «построенная ситуация», который дал название группе[33], подразумевал, что можно найти что-то вроде «северо-западного прохода в географии подлинной жизни». И если в своих книгах и фильмах Ги так упорно возвращается к своей биографии, к лицам друзей и к местам, где он жил, то это потому, что он смутно предчувствовал, что именно там скрывается тайна политики, о которую разбивается любая биография и любая революция. Истинно политическая стихия заключена в сокрытости частной жизни, и тем не менее, если мы попытаемся ухватить ее, она оставит у нас в руках лишь невыразительную, скучную повседневность. Политический смысл этой сокрытости – которую Аристотель, под именем zoé[34], одновременно включил в полис и исключил из него – я как раз начинал исследовать в те годы. Я тоже искал, пусть и иначе, северо-западный проход в географии подлинной жизни.

Ги не испытывал ни малейшего уважения к своим современникам и ничего от них не ждал. Для него проблема политического субъекта сводилась, как он однажды мне сказал, к альтернативе «homme ou cave»[35](чтобы объяснить значение неизвестного мне жаргонного термина, он посоветовал мне ознакомиться с «Le cave se rebiffe»[36], его любимым романом Симонена). Не знаю, что он мог думать об «обыкновенном своеобразии» («singolarità qualunque»), которое позднее участники Tiqqun[37] назвали «bloom»[38] и превратили в возможный субъект будущей политики. В любом случае, когда несколько лет спустя я познакомился с двумя Жюльенами, Купа и Бударом, с Фульвией и Жоэлем[39], я не мог представить себе большей близости и вместе с тем большей отдаленности, чем та, что существовала между им и ними.

В отличие от Ги, читавшего мало, но сосредоточенно (в письме, которое он написал мне, прочитав мои «Замечания на полях „Комментариев к «Обществу спектакля»“», он отзывался об упомянутых мною авторах как о «quelques exotiques que j’ignore très regrettablement et <…> quatre ou cinq Français que je ne veux pas du tout lire»[40]), среди книг, которые читали Жюльен Купа и его молодые товарищи, автор «Зоара» и Пьер Кластр, Марк и Яков Франк, Де Мартино и Рене Генон, Вальтер Беньямин и Хайдеггер составляли друг другу хорошую компанию. И если Дебор уже ничего не ждал от себе подобных – а тот, кто отчаивается в других, отчаивается и в себе самом – Tiqqun сделал ставку – пусть и со всем возможным недоверием – на обыкновенного человека XX века, на того, кого они называли «bloom» и кто, потеряв всякую идентичность и принадлежность к чему бы то ни было, по этой самой причине способен на все хорошее и на все плохое.

Долгие споры в заведении по адресу улица Сент-Амбруаз, 18 – кафе, которое осталось таким же, как прежде, с вывеской «Au Vouvray», все еще привлекавшей по ошибке некоторых прохожих, – и в «Verre à pied» на улице Муфтар прочно врезались в мою память, как и те, что десятью годами ранее велись по вечерам на вилле Монтекьяроне в Тоскане.

Рекламный плакат «Le Verre à Pied», улица Муффтар, Париж