Автопортрет в кабинете

Манганелли оставил маленькую, но очаровательную квартиру на площади делле Коппелле (я много раз видел ее во сне), потому что не знал, куда дальше складывать книги. В одной из комнат, самой тесной, которую я впоследствии использовал в качестве столовой, он разместил ряд стеллажей, один параллельно другому – они занимали все пространство комнаты, в результате чего передвигаться по ней было почти невозможно. Я помню, с каким упорством он настаивал на том, чтобы я купил у него «мантовану», как он ее называл: эту ужасную стеганую ткань в полоску он приладил к занавескам маленькой комнаты, которая служила ему – а позднее и мне – кабинетом.

Мне часто снится, что я не могу найти свой дом в Риме, что не помню точного адреса, что квартиру заняли другие люди и я, входя в нее, не уверен, что узнаю три маленькие комнаты. Или же я долго ищу и не могу найти ресторан, куда мы ходили ужинать, – как это возможно, что его больше нет, ведь он был прямо тут!

Обложка «Заметок о поэзии и фрагментов» Фридриха Гёльдерлина (Турин: Boringhieri, 1958)

В этих снах есть что-то от счастья и сдержанности Рима шестидесятых годов – в нем все было так просто. Джиневра сняла квартиру меньше чем в пяти минутах ходьбы от моей, на улице деи Пьянеллари – однажды вечером Эльвио Факинелли[55] привел туда доктора Лакана. Несколькими годами ранее Роберто Калассо представил мне Джозефа Рикверта, который незадолго до того издал свою великолепную книгу о ритуалах основания античных городов[56]; значительное место в ней было уделено mundus, круговому проему, который открывали трижды в год, чтобы связать подземный мир мертвых с миром живых. Бытие-в-мире и «открытость» Хайдеггера следует соединять с этим более древним и забытым смыслом термина «mondo» («мир»): человек живет не только в открытости бытия, но и – в первую очередь – на перевале между прошлым и настоящим, между живыми и мертвыми, и благодаря этой подземной обители он не может забыть об открытости.

Карта Рима, площадь делле Коппелле и окрестности

Рим моего детства словно погребен под покровом грусти: в нем я, ошеломленный и изумленный, постепенно обнаруживал, что отношения между людьми не такие, какими я их себе представлял. Я никогда не забуду сцену, которой я обязан первым ясным осознанием жестокости человеческой несправедливости. Ребенком я шел по улице – быть может, в районе Фламинио, где тогда жил, – и вдруг увидел, как открывается дверь и из нее выталкивают, выпинывают мужчину средних лет. Я прекрасно помню, как он, поднимаясь и надевая упавшие на землю очки, повторял со всхлипываниями: «Я бухгалтер Гизланцони, я бухгалтер Гизланцони…» С тех пор мысль о несправедливости прочно поселилась в моем уме и сердце и больше меня не покидала.

В книжном шкафу на площади делле Коппелле, которого на фотографии не видно, стоят «Тетради» Симоны Вейль в издании «Plon», которые я купил в Париже в 1964 году, в книжном «Tschann» на бульваре Монпарнас, где я тогда часто бывал. Вернувшись в Рим, я дал их прочитать Эльзе, которая была ими потрясена – как был ими потрясен и я, потрясен настолько, что решил посвятить философии Симоны Вейль мою дипломную работу по философии права.

Чем больше проходит времени, тем менее обоснованным мне кажется включение ее философии в рубрику «мистика» – этот термин следует использовать осторожно, зачастую он применяется для того, чтобы исключить, вытеснить на обочину произведение, которое не удается классифицировать. Такие ли уж «мистические» ее статьи о Германии, стоящей на пороге нацизма, ее точный и категоричный анализ политической ситуации в Европе тридцатых годов, ее критика разложения социал-демократии и партий? Мистической ли является подробная, отточенная критика классической и постквантовой науки, предложенная ею в серии эссе 1941 года (самое насыщенное из них начинается удивительным диагнозом: «Il s’est passé pour nous, gens d’Occident, une chose bien étrange au tournant de ce siècle; nous avons perdu la science sans nous en apercevoir…»[57])? И не относится ли к самой чистой философии различение между инертными истинами, которые откладываются в памяти, не оказывая никакого воздействия, и которые поэтому, как нам кажется, нам принадлежат (о знании, преподаваемом в университетах и школах, Симона Вейль говорит, что «совершенно бесполезно держать в уме большое количество инертных истин»), и истинами активными, чье присутствие избавляет душу от ошибок и вдохновляет ее на поиски добра?