Авторские колонки в Новой газете- июнь 2008- сентябрь 2010

Названный в ее честь мыс напоминает загнутый к материку коготь. С высокой дюны видно, как солнце садится в воду. И это зрелище — необычное на атлантическом берегу США, но тривиальное на Балтийском море — туристы встречают шампанским. Кейп-Код дальше всего вытянулся к Европе. Поэтому с его пляжа Маркони пытался установить радиосвязь со Старым Светом. Но задолго до этого к мысу пристали пилигримы, начавшие с него, как и Бродский, свое освоение Америки.

Поэма «Колыбельная Трескового мыса» не могла быть написана в другом месте, потому что ее структуру определяет географическое положение Кейп-Кода. Это — либо «восточный конец Империи», либо ее начало — пролог и порог.

Летней ночью, в темной и душной комнате, мир для поэта свернулся плоской восьмеркой. Правая петля — то, что было: «строй янычар в зеленом». Левая — необжитая, лишенная ментальной обстановки пустота грядущего: «голый паркет — как мечта ферзя. Без мебели жить нельзя». Песчаной точкой пересечений служит исчезающий малый Кейп-Код. Мыс — «переносица» (поэт никогда не забывает метафор), где встречаются два полушария — и головы, и глобуса. Здесь прошлое сражается с будущим, тьма со светом, родина с одиночеством и сон с бессонницей — потому и «Колыбельная». Но уснуть нельзя:

в полушарье орла сны содержат дурную явь

полушария решки.

Душная темнота — это Запад, страна заката. Поэт о ней знает лишь то, что попало в строку:

 Белозубая колоннада

Окружного суда, выходящая на бульвар,

в ожидании вспышки…

Обильные в провинциальной Америке колонны, часто — деревянные, наивно побеленные под мрамор, — одновременно напоминают и профанируют привычную автору, но столь же вымышленную античность его родного города. За это он прозвал архитектуру Провинстауна обидно придуманным словом «парвенон». («Парфенон для парвеню», — объяснил мне Лосев.)

В съеденный тьмой город из моря на сушу выходят аборигены «континента, который открыли сельдь и треска». Особенно — последняя. Мне еще довелось застать экологически более здоровые времена, когда треска водилась в таком изобилии, что в здешних ресторанах подавали деликатес — рыбьи языки и щеки. Однажды я сам поймал рыжую треску с пресной, как ее мясо, мордой. Бродскому она является в ночи как неотвязчивая мысль о прошлом:

Дверь скрипит. На пороге стоит треска.

Просит пить, естественно, ради Бога.

Треска, которую поэт себе запрещает называть ее настоящим именем — тоска — приходит из глубины бездонного, как океан, сознания, чтобы подсказать важное:

Иногда в том хаосе, в свалке дней,

возникает звук, раздается слово.

На этом слове все держится липкой ночью, на краю земли, где поэт сочиняет стихи, лежа в кровати и боясь отвернуться от того, что было, к тому, что будет:

Духота. Только если, вздохнувши, лечь,

на спину, можно направить сухую

(вспомним треску) речь

вверх — в направлении исконно немых

губерний.

Теперь «Колыбельная» развернулась уже в четырех измерениях — Восток и Запад, глубина, где живет треска, и высота, куда обращена речь. Превратив линейный пейзаж в трехмерный, Бродский поднимается над собой, оглядывая Тресковый мыс сверху, как с самолета, на котором он сюда прилетел «сквозь баранину туч».

Местность, где я нахожусь, есть пик

как бы горы. Дальше — воздух. Хронос.

Мыс исчерпал материк, уткнувшись в море, так и поэт дошел до ручки, из которой текут стихи на бумагу:

Снявши пробу с

двух океанов и континентов, я

чувствую то же почти, что глобус.

То есть дальше некуда.

В тупике мыса, ставящего предел перемещению в пространстве, заметнее движение во времени. Это — жизнь, заключенная в нас. Человек — тоже мыс. «Крайняя плоть пространства», он — «конец самого себя и вдается во Время». И если пространство, как говорила треска, — «вещь, то Время же, в сущности, мысль о вещи».

В этой бесконечной, как та самая лежащая восьмерка, «мысли о вещи» поэт, подслушивая звучащий в нем голос времени, находит выход из тупика и называет его «Колыбельной Трескового мыса».