Авторские колонки в Новой газете- июнь 2008- сентябрь 2010

Как языкам и танцам, античности учили с раннего детства, чтобы овладеть ею без трудов и с грацией. Так продолжалось веками. Сказки нам еще рассказывали, Плутарха мы уже читали сами. Вернее, должны были читать, но вместо его биографий мои «Первые книжки» упорно навязывали мне так и не прочитанную повесть «Ленин и Жучка». Открыв античность позже, чем предыдущие поколения, я никак не могу начитаться. Всякий год, обычно зимой, на меня вновь накатывает волна — то римская, то греческая. Подчиняясь ее неодолимой силе, я все начинаю сначала — от Гомера до Апулея и обратно. Мне никогда не надоедает читать о том же самом, потому что всегда получается по-другому. Древние авторы требуют к себе принципиально иного отношения: они все умерли, причем — совсем. Античности больше нет, а если бы она была, как это случается со средневековьем в самых диких местах планеты, нам бы с ней не понравилось. Между нами и ними — интервал, жирная точка, мешающая одному переползти в другое. Мы продолжаем начатое после их смерти. Древний мир интересен тем, чем он не похож на нас. Это — опыт альтернативной истории, как Атлантида, но настоящая и всем доступная. Раз античность умерла, то сколько бы мы (я) ни пялились на руины, они не воскресят ушедшего мира, по-настоящему оставшегося только в книгах. И это прекрасно, ибо там он доступен каждому, кто умеет читать — в переводе с античного.

Соблазн такого чтения — в ограниченности источников. Если бы Цезарь не сжег Александрийскую библиотеку, она могла затоварить древность, но вандализм истории донес до нас лучшие крохи. Я, впрочем, сам с собой не согласен. Мне тоже жалко утраченного, я бы тоже мечтал прочесть соперников Аристофана, заполнить лакуны Ливия, узнать, что Аристотель написал о комедии. Надо, однако, признать, что отбор веков был щедрым и благодатным — он заставил ценить дошедшее. Никто не прочел все 500 пьес Лопе де Веги. Но трудно пресытиться семью трагедиями Софокла, оставшимися от 123 им написанных. Лучшее в античной литературе то, что она помещается в один шкаф, и я хотел бы в нем поселиться. А ведь такого нельзя проделать ни с одной другой литературой (кроме, конечно, той, что составляет Библию, но про нее разговор отдельный). Каждая словесность известна нам в своих лучших проявлениях, зато античность — вся. Мы можем попасть в чужой мир, запечатанный в немногих книгах. Честно говоря, я не пойму, зачем Гарри Поттер, когда есть греки.

Читая их, я всегда возвращаюсь к Аристофану: в мире нет никого живее. Желтая пресса Афин, его комедии  —  сплетни истории, а я их сторожу, как соседка в коммунальной квартире, которой, в сущности, и был древнегреческий полис. Все всех знали и терпели.

«Мы не питаем неприязни к соседу, — говорил Перикл у Фукидида, — если он в своем поведении следует личным склонностям, и не выказываем ему хотя и безвредной, но тягостно воспринимаемой досады».

Аристофан показывал, как было на самом деле. Из его пьес мы поименно знаем афинских сутяг, распутников, сквалыг, демагогов, графоманов, трусов, бросивших щит, и даже обжор:  Морих, Телей и Главкет.

Комедия всегда начинала снизу, и далеко оттуда не отходила. Сортирный юмор Аристофана служит пропилеями в беломраморную античность, потому что нам легче поверить в эллинских героев, когда мы знаем, чем они пользовались вместо туалетной бумаги (гладкими камешками). Аристофан вводит нас в зону фамильярного контакта, уничтожая ту почтительную дистанцию, что губительна для классиков.

Но как бы упоительны ни были эти грязные комедии, читать их очень трудно. Аристофан ведь на нас не рассчитывал. Гомер, скажем, претендовал на вечность, да и был ею. Эсхил, Геродот, Софокл писали в назидание потомкам. Но Аристофан издевался над актуальным и наслаждался сиюминутным триумфом. Его пьесы укоренены в год, день и час своей премьеры. Чтобы понять тогдашних зрителей, мы должны знать то же, что и они, — свободно разбираться в ситуации и на лету схватывать намеки. Это требует поминутной консультации, что и хорошо. Древний текст — магнит для комментариев, которых, по-моему, не бывает слишком много. Идя за непонятной (каждой второй) строчкой, мы погружаемся в гущу исчезнувшей жизни. Разъясняя то, что понятно всем, кроме нас, комментатор составляет энциклопедию всего забытого и темного, во что превращается всякая жизнь, очищенная от универсального содержания. Трагедия имеет дело с общим, комедия — с частным. Смешно конкретное, поэтому абстрактному мы молимся всегда, анекдотами наслаждаемся сразу.

Аристофан — рекордсмен сносок. Благодаря византийским схолиям к его пьесам мы обладаем бездной ненужных подробностей о жизни афинян. Эти знания столь же мелки и бесполезны, как семейные дрязги голливудских звезд. Но шарж приближает к оригиналу больше, чем портрет. Заигранная нашей переимчивой культурой греческая статуя за тысячи лет выродилась в «Девушку с веслом». Зато у Аристофана тот же пластический идеал по-прежнему свеж и бесстыдно нагляден:

Грудь сильна, как меха. Щеки — мака алей.