Авторские колонки в Новой газете- июнь 2008- сентябрь 2010

Три аршина в плечах, за зубами — язык.

Зад — могуч и велик. Перед — мал да удал.

Последняя деталь напоминает: «ничего сверх меры», включая, что демонстрируют греческие скульптуры, и мужские гениталии. Уродливо большими они были только у варваров.

Женщин Аристофан описывал короче.

Не зад у ней, а праздничное шествие.

И это — лишь начало похабщины, которая обрушивалась на зрителя, только что очищенного высокой трагедией. Ее лучшие герои, такие как Эдип, не ведают, как все мы, что творят, и поэтому заслуживают нашего сострадания — катарсиса. Но тем же словом называли искусственно вызванную рвоту, облегчающую муки похмелья. Говорят, что мы никогда не поймем греков, пока наши интеллектуалы не окажутся атлетами, — и наоборот.  Вы  можете представить в одном лице Бродского и Стрельцова, Вуди Аллена и Грецки,  Аверинцева и Рагулина?  Я тоже не могу.

Самое непривычное у греков — дистанция от низкого к высокому: ее не было. Читателю, наученному другой традицией, трудно поверить, что Аристофан был собутыльником Сократа, которого он безжалостно и несправедливо высмеял. Раз Платону это не помешало, значит, и нам не должно. Но сперва надо разлучить текст Платона с его учением, иначе читать его страшно. Он всегда убеждает, в чем хочет, и нам, как одному из собеседников, остается ответить: «Я не в силах спорить с тобой, пусть будет по-твоему». Проза Платона, однако, только в пересказе профессоров становится его великой философией. Без нее тоже нельзя. Я и сам хочу «туда, где все чисто, вечно, бессмертно». Но еще больше у Платона мне нравится рама. Его диалоги прекрасно обчитывать по краям, наслаждаясь бытовым прологом или меланхолическим финалом. Но можно выискивать попутную радость и в разгар беседы, замечая то, о чем забыли в пылу спора собеседники.

— Но чем же питается душа, Сократ?

— Знаниями, разумеется.

Всей теории идей мне дороже это сократовское «разумеется». За ним стоит столь самоочевидная для греков истина, что им нельзя не завидовать. Ведь уже ни одна эпоха не сможет так запросто, почти бездумно ответить на мучающий нас всех вопрос: чем кормят душу?

Вот для этого я корплю над зубодробительными опусами. Не доказательная сила платоновской диалектики, а глубина и точная простота брошенной вскользь реплики оправдывает чтение диалога, если в нем есть такое: «Люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно, хотят друг от друга».

Мне чудится, что это написал Чехов, но судя по «Человеку в футляре», он вряд ли ценил греков.

Римлян лучше всего читать сюжетами. Их история (во всяком случае — по Ливию) началась оперой и кончилась Евангелием. Посередине был роман, не знающий себе равных: судьба трех поколений вокруг Цезаря.

Римлян понять проще, чем греков, потому что они сами проще. Пороки их соблазняли не меньше нас, слава и кровь — больше. Плохие римляне похожи на Берию, хорошие — на Рузвельта. Римские параллели, однако, оправдывает только цензура, эзопова словесность — рабский жанр, и жалко тратить Рим на кукиш в кармане. Он нужен для другого — запасная история, где можно отсидеться, когда своя невтерпеж.

В римскую историю втягиваешься, как в «Войну и мир», и тогда кажется, что ничего другого не было — и не нужно. Она в меру полна и подробна, да и учат ее так давно, что всё интересное уже известно. Древний Рим плотно обставлен, поэтому требует модного нелинейного чтения. Иначе говоря, берлоги, куда я сношу справочники, географические карты, учебники «повседневной жизни» (лучшие писала Сергеенко), военные атласы, искусствоведческие альбомы и большой латинский словарь, чтобы переводить выбранные места из Светония, пропущенные стыдливым переводчиком. Затем подключаюсь к Википедии, добавляю в кучу Пушкина и Бродского, чтобы было «по мотивам», и начинаю вгрызаться в эпоху, поминутно отрываясь от одной страницы ради другой или третьей. Читать надо столько, сколько вмещает память, и не покидать Рима, пока не примелькаются его знаменитости, которых я узнаю в тексте, как старых родственников в семейном альбоме. Без конца тасуя римскую колоду, я слежу за тем, что выпадет всем тузам — Юлию, Бруту, Помпею и Антонию, королям, как Катон, экзотической даме или безымянным шестеркам, о которых в примечаниях говорится «ближе неизвестен».