Автостопом на север

— Это я сам виноват. Видел ведь, что он сейчас левой ударит, но почему-то правую не пустил в ход. Да и то сказать — нарушил бы правила спарринга. Он бы с копыт свалился, а это при спарринге не разрешается. Чтоб ты знала, понимаешь?

— Ты уже ночевал когда-нибудь вот так, под открытым небом, прямо в поле?

Я только кашлянул. Как отец иногда.

— Я еще никогда. Чудесно, правда? Луна. Воздух какой! А тебе тоже тепло? Хорошо, правда?

Я уже давно анорак положил под голову, а рубашку расстегнул до пупа.

— Гуннар, скажи, кабаны лазить умеют?

Комиссару Мегрэ делается немного не по себе. Разумеется, он не боится ни черта, ни дьявола… но вот кабаны…

— Спи, завтра спозаранку дальше двинем.

Цыпка молчит, а я смотрю на небо и думаю: Густав, ты же кое-что упустил — ни разу ведь не ночевал ни в лесу, ни в поле, сроду звездного неба такого не видел. Разве когда из кино выходишь, да тогда неоновая реклама вокруг.

Левый склон небосвода сделался чернильно-синим. Мерцает одна звездочка, совсем как тлеющий огонек сигареты, потом вспыхивают еще и еще… пять, шесть. Сверкают, делаются ярче, больше, висят надо мной, словно капли дождя…

— Ты спишь? — спрашиваю.

Тереза шепчет что-то насчет того, что она не в состоянии заснуть и что звезды чудесны. На этот раз она, может быть, и права.

— Если это сено загорится, я тебя вынесу, будь покойна.

— Солома, Гуннар, солома это. А почему это она должна загореться?

— Всегда ведь чего-нибудь горит. Раскрой газету или детскую книжку. Без пожара нигде не обходится. То рига горит, то ржаное поле. Тут всегда можно свое геройство показать. Дым. Огонь: гвардия умирает, но не сдается…

Если уж скорость ограничена ОБД, то хоть бы на пожаре себя проявить, что ли.

— Что-то шуршит, — говорит Цыпка довольно громко. Голос плаксивый.

— Крокодил. Ма-а-а-а-ленький.

Густав устал. Вот и острит.

— Перестань!.. Опять. Опять шуршит. Мыши!

— Ма-а-а-ленькие, бе-е-е-ленькие.

Теперь и я слышу — шуршит. И довольно сильно. Это шуршит Тереза, переползая ко мне.

— Валяй отсюда, а то хрюкну! — кричу я.

— Только чуть-чуть, Гуннар. Темно очень. Ни звездочки. Вдруг это хорек?

Этих я совсем не знаю. А что, если мне с ним сразиться? Спасти Цыпку от смертельного укуса? И про такое, бывает, в книжках пишут.

Тереза пододвигается ближе.

— Хорошо у тебя здесь, — говорит она. Голос у нее такой, будто он сразу и на шелковой, и на бархатной подкладке. Я лежу, как замерзшее бревно.

— Я только чуть-чуть. Ты прогонишь мышек, Гуннар? Да?

Интересно, а там, наверху, живут люди? На звездах. Такие, как мы? И глаза, и ноги-руки, и разговор — всё-всё. Может, некоторые и косу носят. А другие — с круглыми мордашками и четырехугольной улыбочкой.

— Бонифациус астрофизнкус.

— Что ты сказал? — спрашивает Цыпка, но я слышу, что она уже засыпает.

— Это я с жителями Кассиопеи разговариваю, — отвечаю я погромче, чтобы она не засыпала.

Но Тереза уже посапывает.

Я трясу ее руку — она только чмокает. Вот и захрапела. Нет, не громко, не как отец, когда в воскресенье приляжет на тахте. Она как-то очень нежно похрапывает — носик-то маленький, она и храпит как лесной жаворонок.

Повернулась. Привалилась ко мне. Вздохнула. Положила ногу мне на колено, руку на грудь. Головой тыкается под мышку — небось думает, я ее мамочка…

Ну и злюсь я на Петера, жадюгу этого! Понадобилось ему, видите ли, непременно в Цербст, к невесте. Злюсь ужасно! Лежи теперь здесь. Чуть отодвинешься — Цыпка вздыхает и еще крепче в меня вцепляется. Я и лежу. Надо мной теперь совсем черное небо… «Ну ты и даешь!» — сказал бы Петер, жмот этот, и еще рот бы до ушей растянул. А что сказали бы Шубби, Пепи и Фридрих Карл, даже подумать страшно. У Крамса и у того не нашлось бы иностранного слова для моего теперешнего положения. Цыпка совсем навалилась на меня, ее волосы щекочут мне губы. Весь мой правый бок от головы до мизинца на ноге начинает отогреваться — это тот, где Цыпка меня заарканила. А даже приятно — ночь-то делается все холодней. Вот уж никогда б не подумал, что так может быть — мы ж в ГДР, а не в Норвегии…

Медленно я протягиваю левую руку и осторожно сгребаю побольше соломы — накрываю нас обоих.

«Спокойной ночи, Тереза…» — думаю я и мгновенно засыпаю.

Глава XVII, или 1 час 06 минут

Кто это разговаривает? Что? Пора вставать? Мать меня будит? Контрольная у нас сегодня?

Где это я? Развел руки и чью-то ногу поймал! Не свою. Нога чужая. Ты чего это, Петер?

— Эберхард, здесь их тоже нет. Где их черти носят? Не могут они ни с того ни с сего сквозь землю провалиться! Ничего не понимаю!

Стоп! Мегрэ, начеку! Нас ищут!

Но как они узнали, что мы здесь, наверху? Тайна.

Голос женский, ругается. Нет, это не полиция. Отсюда, со своего капитанского мостика, я уже кое-что могу различить. Странно — темнота, ночь глубокая, а сколько всего видно и без фонарей и неоновой рекламы!

— Эберхард, в скирде шуршит… — У женщины громкий, решительный голос, совсем как у полковника на майском параде. — Мыши, должно быть…

Ай-ай-ай! Ругается, а мне смешно.

Густав, ты большая, красивая мышь!