Авва

Пришёл я с отцом к Андреевскому собору ещё до звона. Было темно – только четыре часа тридцать минут. Собор был заперт, а народу стояло около него уже порядочно. И нам удалось накануне достать от старосты билет в алтарь. Алтарь в соборе был большой, и туда впускали до ста человек. Полчаса пришлось простоять на улице, и мы прошли через особый вход прямо в алтарь.

Скоро приехал батюшка и начал служить утреню. К его приезду собор был уже полон. А он вмещал в себя несколько тысяч человек. Около амвона стояла довольно высокая решётка, чтобы сдерживать напор. В соборе уже была давка.

Во время утрени канон батюшка читал сам.

После утрени началась общая исповедь.

Сначала батюшка прочёл молитвы перед исповедью. Затем сказал несколько слов о покаянии и громко на весь собор крикнул:

«Кайтесь!»

Тут стало твориться что-то невероятное. Вопли, крики, устное исповедание тайных грехов. Некоторые стремились – особенно женщины – кричать как можно громче, чтобы батюшка услышал и помолился за них. А батюшка в это время, преклонив колени и положив голову на престол, молился. Постепенно крики превратились в плач и рыдания. Продолжалось так минут пятнадцать. Потом батюшка поднялся – пот катился по его лицу – и вышел на амвон. Поднялись просьбы помолиться, но другие голоса стали унимать эти голоса – собор стих. Батюшка поднял одной рукой епитрахиль, прочитал разрешительную молитву и обвёл епитрахилью сначала полукругом на амвоне, а потом в алтаре, и началась Литургия.

За престолом служило двенадцать священников, на престоле стояло двенадцать огромных чаш и дискосов. Батюшка служил нервно, как бы выкрикивая некоторые слова, являя как бы особое дерзновение. Ведь сколько душ кающихся он брал на себя! Долго читали предпричастные молитвы, – надо было приготовить большое количество частиц.

Для Чаши поставили особую подставку около решётки.

Батюшка вышел из алтаря приблизительно около девяти часов утра и стал приобщать. Сначала подходили те, которые были в алтаре. Среди них подошёл и я. Батюшка поднял лжицу, чтобы меня приобщить, поднёс ко рту и вдруг отвёл и опять опустил в чашу. Меня захлестнуло, я застыл: значит, я не достоин Святого Причастия, недостаточно каялся на общей исповеди (меня действительно это оглушило)… Я стою перед Чашей, батюшка мне ничего не говорит, только смотрит внутрь Чаши и как бы мешает что-то, потом поднял лжицу уже с двумя частицами Тела Спасителя и приобщил.

Я отошёл на клирос и стал смотреть, как приобщается народ.

Около решётки стояла страшная давка, раздавались крики задыхавшихся. Батюшка несколько раз окрикивал, чтобы не давили друг друга, грозя уйти. Перед батюшкой, чтобы не выбили у него Чаши, была поставлена другая решётка, и народ пропускался между двумя решётками. Тут же стояла цепь городовых, которые осаживали народ и держали проходы для причастившихся. Народ причащался. Довольно часто батюшка прогонял от Чаши и не давал Причастия; главным образом женщин.

«Проходи, проходи, – говорил он, – ты обуяна безумием, я предал вас анафеме за то богохульство, которого вы придерживаетесь».

Это он говорил иоанниткам, той секте, которая считала батюшку Иисусом Христом, пришедшим второй раз на землю. Много было батюшке неприятностей и горя от этих иоанниток. Они кусали его, если это можно было, для того, чтобы хоть капля крови его попала им в рот. Батюшка в соборе обличал их. Но они, как безумные, лезли к нему и ничего не слушали. И даже от Чаши приходилось их оттаскивать городовым.

Несмотря на то, что ещё два священника приобщали одновременно в пределах храма, батюшка с Чашей, которую он несколько раз менял, простаивал на ногах с девяти утра до двух с половиной дня. Надо было дивиться его энергии и силе.

Я достоял до самого конца обедни. По окончании её Святые Дары ещё остались, и батюшка позвал в алтарь всех, кто был там, приобщался, но не запивал.

Поставив всех полукругом перед жертвенником, держа Чашу в руках, он стал приобщать людей вторично, прямо из Чаши.

Удивительно трогательная это была картина! Вечеря любви!

Батюшка не имел на лице и тени усталости, с весёлым, радостным лицом поздравлял всех. К большому для меня огорчению, я уже съел просфоры и не мог войти в этот святой полукруг. Служба, Святое Причастие давали столько сил и бодрости, что действительно мы с отцом не чувствовали никакой усталости. Испросив у батюшки благословение на возвращение домой, мы, наскоро пообедав, поехали на санях в Ораниенбаум.

Когда я стал студентом, всё глубже и глубже начал понимать отца Иоанна и духовно привязываться к нему.

Стали мне вдруг труднее даваться науки, ослабела память, – приезжаю в Кронштадт, говорю об этом батюшке; батюшка объясняет моё состояние чрезмерными моими занятиями в гимназии и велит дать отдых мозгу.