Аввакум

Аввакуму для подъема дали двух дряхлых коняг. На одну нарту погрузил добро да пищу: мешок ячменных отрубей – дарение Феклы Симеоновны, сушеную да квашеную рыбу, сухие травы, коренья, чугуны да топоры. На другую нарту – сено, бересту, дровишек сухих на растопку, детей да шкуры. Дорога неблизкая, но хочешь жить – езжай не думая, за другими спеши. Отстанешь – инородцы стрелами закидают до смерти.

Иван из Нерчинска лежмя поехал под двумя тулупами: угораздило перед самой дорогой заболеть, на рыбной ловле в трещину угодил, вымок, простудился.

– А все ж к Руси наш путь! – шепнул Аввакум Анастасии Марковне, прежде чем крикнуть на лошадей: а ну, милые.

– А ну, милые! – прозвенел голос Прокопки, правившего первой лошадью. Вторую лошадку за вожжи дергала Агриппина.

Аввакум и Анастасия Марковна шли за нартами пеши, оглядываясь на смотревших им вослед казаков, их жен, аманатов…

Дорога – река. Повернула раз, повернула другой, и нет его, Нерчинска. Небо, да дикая земля, да искрящийся от дыхания, примороженный воздух.

По льду чего бы, казалось, не катить, но лошади старые, заморенные. Присядут Аввакум с Анастасией Марковной на край нарты – еле тянут. Идти же по голому льду скользко. Не ходьба – двиганье ногами. Упал – догоняй, а догоняя, опять упадешь.

Пашков с войском и со скарбом улепетнул из Нерчинска на неделю раньше. Аввакум шел с обозом последышей, тут были казаки, получившие в прежних боях раны и увечья, старухи вдовы, больные. Везли паруса для дощаников, везли кур, коз, пушчонку. Казаки охраны, томясь медлительностью обоза, тоже уехали, и будь охота у инородцев – обоз достался бы им малой кровью.

Побаиваться было чего. Однажды к вечеру увидели на дальних холмах фигуры воинов. Там стоит, и там стоит… В обозе нашлось три пищали, пушечку тоже зарядили… Ночевать встали лагерем, загородя людей и лошадей санями и нартами. Однако не тронули.

Шмурыгая по льду, Аввакум все подбадривал Марковну:

– К Руси идем! Ахти как далека матушка, а все ближе. Солнце выглянет, мне же чудится – с нашей стороны тепло.

Неделя миновала, другая, а ледовая дорога не знала конца. Лошадей кормили тонкими прутьями, распаривая их в нагретой воде. О своем голоде не думали. Марковна разводила в двух ведрах отруби, давала лошадям. Лишь бы они не стали.

Попадались голые места, продутые ветрами. Наламывали бурьяна, чтоб лошади могли хоть чем-то набить брюхо.

В один из дней остановились на ночевку ранним вечером. Аввакум пошел лунки долбить. Поймал три рыбы. Из двух сварили уху, а из самой большой сделали строганину. Дело простое. Кинули рыбу в снег, заморозили, настрогали – вот и кушанье. Любимое кушанье.

Аввакум к кислой рыбе не привык, а ребятам нравилось. Бакулайка научил Ивана и Прокопку, как нужно класть рыбу в ямы, чтобы не гнила, а кисла.

Кислая рыба давала северным людям зимою жизнь. Агриппина, кушая кусочки строганины, вдруг сказала:

– Чего-то в ушах голосок тоненький. У тебя, мама, девочка родится.

Аввакум, набравшись храбрости, спросил дочь:

– Скоро ли нам выйдет прощение? Скоро ли на Русь поедем?

– Поедем после Афанасия Филипповича через пять недель.

– Выходит, надо Бога молить за воеводу.

– Молись, батюшка. Не то ему в аду гореть.

Прокопка вдруг про царя спросил:

– Батюшка-государь, а Алексея Михайловича, как меня, видел?

– Как тебя, Прокопка. Я же рассказывал.

– А ты его потрогал?

– Чего же его было трогать? Говорить говорил…

– Коли в Москву-то воротимся, ты, батюшка-государь, к царю-то пойдешь?

– Позовет – как не пойти? Да и сам собой пойду. Авось образумлю, отведу от Никоновой прелести… Чего теперь пустое говорить, давайте, дети, помолимся.

Весело жить, когда сыт. Но сытно было раз в две недели. Рыба не ловилась, запас оскудел. У других то же самое. Брели люди за лошадьми, как сонные, об одном только и думая: не упасть бы, не отстать бы от обоза.

Сам Аввакум так написал о той долгой дороге: «Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячи, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет да и повалится – кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томный же человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: „Матушка-государыня, прости!“ А протопопица кричит: „Что ты, батько, меня задавил?“ Я пришел, – на меня, бедная, пеняет, говоря: „Долго ли муки сея, протопоп, будет?“ И я говорю: „Марковна, до самыя до смерти!“ Она же, вздохни, отвещала: „Добро, Петрович, ино еще побредем“.