Аввакум

– Пока мир будет перенимать из русской жизни, русские уж будут сами не свои! – засмеялся Павел.

– Все это наши домыслы.

– Нам бы толику от их казны. Не дадут – и мусульманское море поглотит христианские острова Востока. Вот о чем, отец, говори государю.

– Я говорил.

– Еще говори!

– У царя Алексея в обычае молчать, а потом делать так, как ему внушат.

В печи тонко, чисто запел, угасая, уголек. Павел вздрогнул, и сердце у него облилось нежностью и тоскою.

– Отец, а ведь у нас всюду инжир убирают. Боже! Как же сладко сейчас пахнет родная земля. Отец, да ты плачешь! Прости необузданность мою и слабомыслие!

– О Павел, Павел! Ты сокровенное разворошил. Дадут ли на наше нищенство, нет ли? Но мы еще по зимним дорогам, навстречу летящим птицам, наверное, и вернемся. Как подумаешь об обратной дороге – сердце останавливается. Казаки, татары, валахи, турки, венецианцы. Все воюют! Всем тесно! Всем мало!

Они долго еще не спали, хоть и молчали. Дрема сморила их, зыбкая, сладкая, спать бы и спать, но ударили колокола.

В третьем часу монахи и царь со свитою уж были в соборе Рождества Пресвятой Богородицы, приготовляя душу к всенощному бдению. Антиохийцы припоздали. Царь глянул на Павла строго и едва заметно покачал головой.

Монахи торопливо постелили возле раки святого Саввы подстилку из соболей и дорогой восточный ковер. Царь стал на соболя, патриарха Макария водрузили на ковер.

Служба была полной, долгой. У архидиакона Павла дрожали ноги, и он со страхом поглядывал, как горбится и сникает его старик отец: «Не упал бы!» Вот и последние молитвы, последние гласы, теперь спать, спать… Но по приказу государя монахи принесли два кресла, для Алексея Михайловича и Макария, сами сели на лавки вдоль стен.

Псаломщик, поменяв на аналое свечу, открыл книгу, чтобы читать жития святых.

Перекрестясь, поклонился настоятелю монастыря, произнося обычное:

– Благослови, отче!

– Мужик! – закричал государь, вскакивая и устремляясь к псаломщику. – Медведь дремучий! Осрамил!

Ухватив псаломщика за шиворот, поворотил лицом в сторону патриарха.

– «Благослови, владыко!» – вот что надо при патриархе говорить, дурак непутевый, «благослови, владыко!».

Псаломщик, дрожа, рухнул на колени:

– Господи! Государь, прости меня Христа ради!

– Бог тебя простит! – сказал Алексей Михайлович, совершенно успокаиваясь. – Читай. Слушаем.

Боясь оплошности, глазам своим не веря, псаломщик принялся читать книгу, водя по строкам пальцем. Житие Саввы Сторожевского повествовало о чудодейственной целительной силе, проистекавшей от гроба преподобного. Игумена Савву, который «есть воистину Божественного света светило незаходящее, чудес лучами всех просвещающе», чудотворцем нарекли уже в грамоте великого князя Василия Васильевича в 1539 году. Чуть позже чудесным образом была написана икона святого. Игумену Саввинской обители Дионисию явился однажды во сне старец и сказал: «Дионисий! Вставай и напиши лик мой на иконе. Я есть Савва, начальник здешних мест!»

После Саввиного жития было прочтено житие Илии Муромца Чоботка. Уроженец города Мурома Илия верой и правдой служил святому князю Владимиру. Скончался он, сложив персты правой руки для молитвы по греческому обряду: три первые перста вместе, а два последних пригнув к ладони.

– Вон оно когда Бог на троеперстие указал Русской земле! – воскликнул Алексей Михайлович, наклоняясь к вздремнувшему и вздрогнувшему патриарху Макарию. – Самый большой русский богатырь крестился, как Восток учит. С Востока Божественная правда, и лучшим русским людям она ведома. Спасибо святейшему Никону – на путь истины, на путь спасения наставил Христово свое стадо. Да молятся о нас святые наши угодники перед престолом Господним.

Алексей Михайлович взял Макария за руку и подвел к раке Саввы. Монахи тотчас уловили желание царя, открыли раку, и мощи были представлены Антиохийскому патриарху на особо доверительное поклонение.

– Я мощи-то сам из земли вынимал. – Государь совсем по-свойски развернул мумифицированный череп святого. – Гляжу, коренного зуба нет. Туда, сюда, всю могилу облазил. Вот он, зубок-то! Я его сам нашел, себе на спасение. Заболели в тот день у меня зубы. Хоть белугой реви. Тащить страшно, лекари мои заморские в Москве. Так я взял этот зуб да и потер больное место. И – ни боли, ни изъяна в зубу.

Приложился к мощам, поглядел на Павла, стоявшего в отдалении, поманил к себе:

– Приложись. И у тебя ведь небось не все-то слава Богу, а будет все по-божески.

Тут к государю, набравшись духу, подошел и пал в ноги высокий, с измученным лицом чернец.

– О чем просишь? – пожаловал его царским вниманием Алексей Михайлович.

– Великий государь и заступник наш! Был я патриаршим дьяконом. Совсем за малую провинность святейший патриарх Никон запретил мне служить, назначив заточение в твоем Саввином монастыре. Дозволь, государь, завтра службу служить.