Аз Бога ведаю!

Почудилось, дохнуло с неба, и сей молельник Лют, возжелавший в жертву принести себя, внезапно вздрогнул, встрепенулся и, выгнувшись ровно в падучей, рухнул мёртвым возле княжьих ног. Ольга от зрелища такого попятилась вначале, затем, спохватившись, склонилась над Свенальдичем, а из него уж и дух вон!

На улице тем часом раджи водили хоровод, да не такой, что принят был, а странный, с пляскою и свистом; русь же, что доселе дивилась лишь танцорами, мало-помалу освоила их лад и потянулась в круг. Сметливые женки – к волхвицам, мужи, смешавшись, и не щадя достоинств, к раджам примкнули. Глядь, и уж сами пляшут, и свистят, и пробуют подпеть:

– Ай! Цы-га-н-на-на-на-на! Да-ра-ра-ра-рай цыгана!

Глядь, и тесно стало на дворе княжеском! Словно волна, выплеснулся народ на широкую улицу, запел, заколобродил, отбивая незнаемый ритм по деревянной мостовой, будто по барабану.

Княгиня же не успела тиунов кликнуть, как на гульбище очутился инок Григорий. Завидев мертвого, даже поклона не отвесил госпоже, встал пред Свенальдичем на колена и отходную песнь завел, меж делом зыркая суровым взглядом.

– Господь его сразил, – промолвила княгиня. – Сам попросил смерти!

– Великий грех тебе! – воскликнул поп и перст поднял. – В сей же час ступай в храм и на колена, ко стене ликом. Молись, как я учил. Епитимью налагаю: три тыщи поклонов еженощно!

– Да недосуг мне в храм, – расстроилась она, чаруясь звуками и ритмом. – Мой сын ко мне идет! И на восходе будет!

– Анафеме предам!

– Что есть сие – анафема?

– А все равно что по-вашему – пути лишить! Токмо ко храму!

– Ужель мне вдругорядь рок свой проклясть?.. Нет, не желаю! Поди же прочь! Поди! – княгиня тиунов призвала: – Снесите мертвеца! И ты ступай отсюда, поп. Вослед за мертвецом!

Послушные холопы сволокли Свенальдича во двор, там погрузили на телегу, в нее и инок сел, но прежде, чем тронуться, еще раз перст поднял:

– Ужо опомнишься, княгиня! Ужо придешь и в ноги бросишься ко мне!

Но Ольга не вняла ему в тот час, поскольку крадучись от нянек на гульбище явились два внука старших, Ярополк с Олегом. И ну канючить:

– Отпусти гулять!

– Весь Киев ныне пляшет – мы в тереме сидим. Пусти?

– А ведомо ли вам, по случаю какому сей праздник сотворился? – спросила их княгиня.

– Вот и позрим, коли отпустишь! – вдохновился Ярополк.

– А верно тиуны кричали – Лют издох? – вдруг окатил вопросом Олег, но Ольга не желала отвечать, и потому сказала:

– Ваш отец вернулся. И завтра поутру будет в Киеве.

– А где же ныне он? – чуть ли не хором воскликнули внуки.

– Боярин сказывал, на змиевых валах остановился…

– Знать, станем ждать утра, – сказал благоразумно старший Ярополк. – Пойдем в свои покои!

И брата за собой увел.

Все разошлись, и княгиня, оставшись в одиночестве, почуяла тоску; она вначале погрызла душу, ровно бродячая собака кость, и будто бы отстала, поелику думные бояре собрались, чтобы решить, впускать чумного князя в Киев, или не впускать. А без единовластной Ольги решить не посмели, и потому призвали ее в гридницу. Там долго судили да рядили, покуда не вынесли златое слово: пусть Святослав к воротам подойдет, и от того, с чем домой возвратился после стольких лет скитаний, зависеть будет, впускать иль нет. И всяко надобно подержать неделю-две под стольным градом, пустить к нему послов, затем детей, хотя он их не знает и никогда не видел, после чего – княгиню.

С тем и окончили совет, а Ольга, вновь оставшись в одиночестве, уж не клыки собачьи испытала – тоску смертную! Приникла было ко кресту, взмолилась, как учена была, однако на распятии Христос с поникшей головой не то что не внимал ее словам, но и сам будто смертную тоску испытывал. Тогда она в чулан спустилась, и там средь скарба пыльного нашла Перуна-бога, отерла лик руками.

– Ты не сердись на женку неразумную. – сказала ласково. – Ведь я почти слепая, пути не зрю перед собой… Мой сын явился в Русь, под Киевом стоит. Скажи мне, громовержец, вернулся ль рок мой вместе с ним? Или мое проклятье и доныне висит над головой?

Перун не отвечал и зрел сурово…

– Хоть знак подай! Хоть слово изрони, как прежде бывало?..

Но он не разомкнул своих серебряных уст и не, шевельнул золотыми усами. Стоял себе, как истукан, и думу думал…

– Подите все! – в сердцах вымолвила княгиня и поднялась в покои.

Ох, смертная тоска!

И вдруг надежду обрела, о внуках вспомня! Скорее к ним, в мужскую половину, сквозь потайную дверь, которой ходила к мужу своему Игорю.

Вернувшись с берегов священной реки Ра, где утратила космы свои, княгиня и вспоминать не хотела о внуках, велела отослать их в Родню вкупе с матерями – наложницами Святославовыми, дабы не видеть и не слышать ничего, что напоминает о детине. И целых три года думала лишь так: мол, извергово семя произрасти должно и плоды принести соответствующие. Так пусть же не созреет плод! И пусть побеги, выметав листву, не укоренятся, пусть ветви отсохнут и истреплются ветрами, а хворост – в огонь!