Аз Бога ведаю!

Княгиня дверью тайной проникла в покои мужа своего усопшего, где обитали внуки, и, свечу затеплив, узрела Владимира, почивавшего на дедовском ложе: ему, как младшему, такая была оказана честь в назидание братьям, чтобы не обижали. Ярослав с Олегом и в тереме держались вместе, избрав палаты, где некогда Игорь принимал князей удельных, воевод и послов союзных народов. Постояв над внуком, Ольга отворила еще одну дверь и, осветив покои, двух старших не нашла.

– Где твои братья? – встряхнув от сна Малушиного сына, спросила княгиня, – Ужель без ведома покинули терем и ротозействуют на пляски?

– Ни, госпожа, – буравя кулаками очи, промолвил меньшой внук. – Я слышал, сговорились и, лошадей заседлав, ускакали к змиевым валам.

– Куда? – опешила она. – Да ведь не близок путь до сих валов! Всю ночь скакать, а то и не поспеешь, коль не сменить коня!

– Они взяли подводных…

– Какое самовольство! Зачем же поскакали?

– Отца будто встречать. Измыслили себе, что их отец явился с неба и встал на тех валах.

Возмущенная княгиня вмиг сделалась как грозовая туча, однако в тяжкой темноте не молния сверкнула, но луч пробился: отвага внуков и жажда позреть своего батюшку, не дожидаясь восхода солнца, подкупила ее – не зря любви учила…

– Нет, не измыслили они, – проговорила сдержанно. – Отец ваш, Святослав, и впрямь стоит под Киевом.

– Я слышал возгласы в толпе, и ропот был…

– А что же не поехал с братьями?

– Малушин сын, рабичич, – смиренно вымолвил Владимир. – Мне любо быть с тобой, и с матерью, и с дядей. А мой отец – се в поле ветер…

В тот миг княгиня не вняла словам отрока и, озабоченная самовольством старших внуков, поспешила к тиунам, чтоб погоню выслать за дерзкими всадниками: мало ли что, вдруг печенёжин встренет? В полон возьмет, за выкуп, ежели признаются мальцы, кто их отец, а еще страшнее – за коней ретивых, арабских скакунов, смахнет головы мечом, ибо за них дороже заплатят…

Умчались тиуны. А тоски от внуков лишь прибыло! Нет! Нет утешения ни в чем!

Но Киев веселится вкупе с племенем раманов, гуляет без медов хмельных и будто без причины, ровно с ума сошел народ. Полуночь на дворе, но нипочем ему! Малый хоровод все рос и рос, покуда улицы хватало, затем уж тесно стало на площади. И, наконец, круг сочинился вровень с городом: вдоль стен его пошли все вкупе – холопы, бояре, крестьяне, дружина Ольгина и стража городская, наёмники Свенальда, и стар и млад – все вышли из домов своих! Почудилось княгине, и сам Свенальд втиснулся в сей круг и пляшет, и ведет со всеми, скрипя кольчугою своею ржавой от времени и крови. Токмо купцы заморские остались в стороне, собравшись в горсточку, стояли, зырили и шептались, и не смеялись более, как всегда, мол, Русь темна, безбожна и потому глупа.

К полуночи сей хоровод возжег светочи – и стал плясать с огнями.

А Ольга все металась то ко кресту, то к жертвеннику Рода, стоящему в чулане, то снова к внуку. Вздумалось ей возжечь травы Забвения, воздать Даждьбогу, чтоб он покой послал, да обыскалась – травы той не нашла. И кликнула тогда служанок, но оказалось, терем пуст! Все утекли и встали в хоровод, и лишь Малуша-ключница да брат ее Добрыня, верный пес, остались при дворе. Но да и те не спали, а, бодрствуя на своих местах, приплясывали и вторили звучанию небес над Киевом:

– Ра-джа-джа, ра-джа-джа!..

Все обращались к небу и просили солнечного огня; вся русь, послушав пение раманов и их наречие, вдруг вспомнила язык сей древний и ныне уж сакральный, поскольку не все волхвы им владели…

Заполночь примчался инок Григорий, потребовал сурово:

– Останови сей шабаш! Мне след творить молитву над покойным Лютом, над братом твоим во Христе, а пляски сии и в храме молиться не дают!

– Добро, Григорий, – не смилостивилась, но надежду ощутила княгиня. – Остановлю. Токмо ты, поп, не за мертвеца помолись – за меня живую. Пусть мне Господь пошлет покоя!

– Будь по-твоему, уж помолюсь, – не сразу и без охоты согласился чернец. – Но сдается мне, не видать тебе покоя…

– Отчего же? Христос не в силах дать? Или твои молитвы не доходят до ушей его?

– Поелику, княгиня, ты вдруг строптива стала, все скажу! В тебе нет духа христианского, хоть и крестилась, и крест нательный носишь, – всегда сладкопевный голос инока стал теперь жесток. – Но зрю в тебе дух иной! Вот он и не дает покоя.

– Какой же, сказывай!

– Поганый! И образ твой, и лик – все поганое!

– А не ослеп ли ты, поп?! – Ольга схватила зерцало, свечой осветила себя. – Позри, мой образ и лик прелестны! А значит, и душа, и дух! Все на лице человечьем!

– Но ты ж старуха! Который год тебе?.. Мне ведомо, где обрела ты сей прелестный лик, и кто молился, и кому. Се суть демонический образ! Как и рожденный от волхвованья сын! Забыла, что он сотворил в Руси?

– Что ж мне, изъязвить лик? Изжечь огнем красу?

– Ни, княгиня, след тебе исторгнуть дух демонический. И обретешь покой.

– Исторгнуть дух… Но как, научи! Тоска смертная, горючая, места не нахожу, а покоя жажду!