Аз Бога ведаю!

– Ты мне указ чинишь? Но ты не господин мой, а я не твоя раба или служанка! Я вольная жена и старшая в роду и на престоле!

– Вот и владей своим престолом, а на моем пути не стой!

Дерзость Святослава напомнила ей время, когда он был детиною безумным. Но ныне из очей не стрелы сыпались и не зелен огонь, а свет струился тихий, ровно от Утренней звезды.

Мать спешилась с трудом – от долгой езды в седле спина не гнулась, не подчинялись ноги.

– Ты говорил, меня ножом ударишь, если я приближусь. Так вот же я, перед тобой. Ударь! Ведь у тебя нож в руке!

Князь протянул ей пустые длани:

– Нет, мать, я не держу ножа в деснице. И не грозил тебя ударить. Се ложь. Но с мыслями какими ты исполчилась и с дружиной встала предо мной? Или пришла на помощь, чтоб вкупе взять Итиль?

Она услышала, как сын смеется, однако, ярость усмирив, приблизилась на шаг.

– Послушай Святослав! Ты не хазар воюешь, ты восстал супротив устройства мира! И навлечешь беду. На нас пойдут войной со всех сторон!

И он слегка утихомирился, позрев на старость матери, промолвил сдержанно, с тоской:

– Ходили и пойдут. Судьба такая, мать – стоять супротив мира.

– Оставь Хазарию, – взмолилась Ольга. – Не трогай городов! Коль хочешь, дань возьми – они дадут! Как все князья с ромеев брали… Но пусть уж лучше будет каганат, чем бедствия и войны.

– Кто научил тебя сказать мне так? И кто послал искать меня в степи? Попы? Иль братья во Христе? Иль сам Христос?

– Не смейся, Святослав! Я над твоими мерзкими богами не смеялась, и равно – над жрецами!

– Так кто же научил? Я слышу голос супостата. Будто не мать, а он мне в уши шепчет…

– Мне свычно жить своим умом!

– Было свычно, да теперь прошло, когда ты приняла чужую веру и богов. Твой ум сейчас – суть чтенье богословских книг да проповедь. Ты же не внучка ныне божья, а его рабыня. Ну так. иди, служи ему.

Нетвердою, трясущейся рукой княгиня потянула из ножен меч.

– Остановлю сама! Своей десницей! Грех на душу возьму!..

Сын отнял меч и, лезвие вонзивши в землю, сломал его, а рукоять подал.

– Тебе сего будет довольно.

И вкупе с лезвием булатным сломалась и душа княгини, ее известный неукротимый норов. Колени задрожали…

А время побежало, как и доселе было – еще скорее полетели птицы над головами, и ветер стал сильнее, и воины дружины Святослава, вдруг обретя напор невиданный, взошли на стены крепости и сбросили с забрала хазарье войско!

И стало некому кричать княгине, лукаво славить и призывать ее на битву с сыном…

Она же попыталась сесть в седло, дабы никто слабость не позрел – ноги не держали, вот-вот подкосятся! – да сил не осталось, чтоб на коня взобраться. Тут сын схватил ее и на руках вознес, но не посадил, а положил поперек седла.

– Езжай домой! – прикрикнул он и плетью ожег круп конский. – Мне недосуг с тобой! И более не смей за мной гоняться…

Княгиня силилась подняться – какой позор! Уж лучше б космы отнял! Да резвый конь понес с такою прытью, что пред очами замелькал поникший быльник, а до ушей донесся раскатистый победный вопль. Поднявши голову, она позрела сына – он вновь карабкался на стену с мечом в руке, и грозный его крик вздымаясь к небу, охватывал пространство:

– У Ра! У Ра!!!

Неудержимость воинства, презренье к смерти и древний клик – суть возглас, обращенный к Свету – оцепенил ее; не боязнь за сына, а страх пред его силой вдруг обернулся нежданным чувством: властная княгиня ощутила старость. Токмо уж не в теле, для чего хватило б и зерцала. Как одряхлевшая орлица, ее душа в последний раз на землю опустилась, чтоб боле не взлетать, и, распустив крыла, побитые ветрами, бельмастым взором вперившись в земную хлябь, безвольно побрела не взять добычу – сама добыча для вечных спутников своих – степных лисиц, шакалов, которые не станут ныне трусливо убегать, а немощь угадав, навалятся и будут рвать остатки перьев, дабы вкусить впервые не ее объедки – еще живую кровь.

Приняв крещение от рук царя ромейского, она познала свет Христов, однако же стряхнула свой юный образ с лика, утратив волхвовские чары. В сей час же, изведав силу сыновних рук, она состарилась душою: воинственная страсть, многие лета терзавшая ее, вдруг отлетела, ровно пыль, и мир угасший стал похож на серую, безжизненную степь.

Служанки подоспевшие, ворча на Святослава, под руки подхватили и перенесли в возок с постелью.

– Поедем в Киев, – она рукой махнула. – Домой хочу…

А неразлучный спутник, старец Григорий, тут как тут, у изголовья сел.

– Не заболела ль, матушка? Совсем плохая…

– Сдается, умираю… Душа моя готова расстаться с телом. Уж лучше бы ножом ударил или косу отсек…

– Тебя след исповедать! И причастить! – Григорий испугался. – Ты, дочь моя, многое доселе оставляешь в тайне, а все земное надобно на земле оставить. Не то не зреть тебе ни райских кущ, ни божьей милости на небе. Покайся во грехах! Княгиня взирала в небо.

– Покаяться в грехах?.. Но я после крещения грехов не сотворила. А что бывало прежде, ты сам сказал – все не моя вина. Ведь я жила во тьме и скверне, не ведала греха…