Азарт

– Вечно у вас, у европейцев, русский мужик виноват! Пять гульденов в день на пиво – что, разорил? Пять гульденов пожалели! Крохоборы! – Надрывная нота достигла крещендо. – Пятак в день! Что, на пятачок не наработал? Кружку пива не заслужил? – И он тянул к команде свои честные большие руки.

– А остальное где? – спросил Хорхе, быстро посчитав в уме. – Каждый день по пять гульденов… а там больше двух тысяч было.

– Остальное она взяла, – актер указал на левую активистку Присциллу. – Все подчистую выгребла – сам видел. Ну, думаю, пропал я: засудят русского мужика. Всех собак повесят на бедного Ивана… Кто ж француженку-то осудит…

Француженка, нисколько не смутившись, скрестила руки на груди.

– От меня, видимо, ждут объяснений? – сказала она. – Так вот, сообщаю: объяснений не будет.

Как отрезала.

Впрочем, и времени объясняться у нас не было. Какие тут объяснения.

Мы уже и лица друг друга различали с трудом, хотя стояли близко.

Не было уже ни моря, ни неба, ни города – только ревущая тьма, только клокочущая бездна вокруг.

Присцилла, возможно, и сказала бы что-нибудь в свое оправдание, но сейчас была слишком увлечена бурей и своей ролью в ней.

Вообще, каждый в эти страшные минуты вел себя сообразно своему подлинному характеру, доселе, может быть, не столь явно обнаруженному. Буря срывает все покровы – если кто и прятался, старался предстать не самим собой, то сегодня мы видели любого таким, каким его устроила природа. Я уже знал, что Присцилла – существо порывистое и эксцентричное, но чтобы настолько! Француженка распустила волосы, преобразившись в этакую героиню романтических полотен времен Французской революции, знаете, из тех дам, что требовали казни Капета, – и в этом романтическом обличье металась по палубе, декламируя стихи.

Между тем как несло меня вниз по теченью,
Краснокожие кинулись к бечевщикам! —

выкрикивала француженка, и буря завывала в такт Рембо.

– О мои бамбини! О мой Неаполь! – причитал Микеле. – Неаполь, где ты?

В благодетельной буре, теряя рассудок,
То как пробка скача, то танцуя волчком… —

голосила француженка.

– О горе! Горе! Зачем я уехал на север?!

Я узнал, как гниет непомерная туша,
Содрогается в неводе Левиафан…

Возможно, лысому актеру французская социалистка напомнила эринию или валькирию – должен же был актер по своей сценической биографии знать об этих вестницах смерти, а может быть, ему стих Рембо показался неуместным. Как бы то ни было, русский актер разъярился и заставил Присциллу замолчать.

– Умолкни, кикимора! – завопил лысый актер и отвел даже руку для удара.

Штефан, немецкий рыбак, перехватил его руку, отшвырнул актера прочь. Актер отлетел в сторону, столкнулся с Цветковичем, растерянно стоящим посреди палубы; они оба, актер и поэт, с маху сели на палубу, не удержавшись на ногах.

Ну, а если Европа, то пусть она будет,
Как озябшая лужа, грязна и мелка, —

продолжала завывать Присцилла.

Право же, удивительные характеры подобрались в нашей команде. Француженка оказалась подлинно поэтической натурой. Цветкович же был не похож на себя привычного; как это и следовало предполагать – его натура в действительности была значительно более прозаической, нежели тот героический образ, коим поэт щеголял в мирное время. В минуту опасности поэт не декламировал стихов, не скандировал манифестов. Цветкович был склонен к декламации лишь в безоблачные дни. Жирный эстрадный поэт понуро сидел на мокрой палубе, там, где и шлепнулся, не делая даже попытки встать. Он обхватил голову пухлыми руками и покачивался из стороны в сторону, в такт ударам волн. Усики его, закрученные на мушкетерский манер, повисли.

– Что расселся, жирдяй? – крикнул ему Хорхе. – Гузно подними, толстый! Есть работа! А ну, жирный, марш в трюм, становись на помпу! – И он пнул поэта сапогом в филейные части.

– Права не имеете…

– Я тебе покажу право! Иди, качай! – И новый пинок под зад.

И впрямь, воды было много на палубе, и вода шла снизу – не только та, что захлестывала через борт. В трюмах, наверное, совсем много воды. «У нас же пробоина старая, – подумал я, – да и обшивка ободрана. Помпа нужна, это уж точно».

– Мы тонем? О, почему, почему это случилось со мной? О, скажи! Умереть таким молодым! – даже и голос у Цветковича изменился: вместо бодрого тенора – ломкий фальцет.

– Пошел в трюм, на помпу! Катись, жирдяй! Девочки, проводите поэта! – И новый пинок.

Цветкович покатился к трюму, а волна, окатив его с головы до ног, придала поэту скорости. Женщины – моя жена и Присцилла – побежали за ним.

– Приглядите за ним. Если помпу сломает, убейте гада! Там, в ящиках, инструменты! – кричал Хорхе вдогонку. – Возьми стамеску, слышишь, Присцилла? Возьми стамеску и держи у его шеи, чтоб не рыпался!