Азазель

Сначала Эраст Петрович подумал: это он его в печень, и в памяти откуда ни возьмись выпрыгнуло предложение из гимназического учебника биологии — «Печень — черево в животном теле, отделяющее кровь от желчи». Потом он увидел, как умирает Ахтырцев. Эраст Петрович никогда раньше не видел, как умирают, но почему-то сразу понял, что Ахтырцев именно умер. Глаза у него будто остекленели, губы судорожно вспучились, и из них прорвалась наружу струйка тёмно-вишнёвой крови. Очень медленно и даже, как показалось Фандорину, изящно чиновник выдернул лезвие, которое уже не блестело, тихо-тихо обернулся к Эрасту Петровичу, и его лицо оказалось совсем близко: светлые глаза с чёрными точками зрачков, тонкие бескровные губы. Губы шевельнулись и отчётливо произнесли: «Азазель». И тут растяжение времени закончилось, время сжалось пружиной и, распрямившись, обжигающе ударило Эраста Петровича в правый бок, да так сильно, что он упал навзничь и больно ударился затылком о край крылечного парапета. Что это? Какой ещё «азазель»? — подумал Фандорин. Сплю я, что ли? И ещё подумал: Это он ножом в «Лорда Байрона» угодил. Китовый ус. Талия в дюйм.

Двери рывком распахнулись, и на крыльцо с хохотом вывалилась шумная компания.

— Ого, господа, да тут цельное Бородино! — весело крикнул нетрезвый купеческий голос. — Ослабели, сердешные! Пить не умеют!

Эраст Петрович приподнялся, держась рукой за горячий и мокрый бок, чтобы посмотреть на белоглазого.

Но, странное дело, никакого белоглазого не было. Ахтырцев лежал, где упал — лицом вниз поперёк ступенек; поодаль валялся откатившийся цилиндр, а вот чиновник исчез бесследно, растворился в воздухе. И на всей улице не было видно ни души, только тускло светили фонари.

Вдруг фонари повели себя чудно — завертелись, закружились, и стало сначала очень ярко, а потом совсем темно.

Глава шестая, в которой появляется человек будущего

— Да лежите, голубчик, лежите, — сказал с порога Ксаверий Феофилактович, когда Фандорин сконфуженно спустил ноги с жёсткого дивана. — Вам что доктор велел? Всё знаю, справлялся. Две недели после выписки постельный режим, чтоб порез как следует зарос и сотрясённые мозги на место встали, а вы и десяти дней ещё не отлежали.

Он сел и вытер клетчатым платком багровую лысину.

— Уф, пригревает солнышко, пригревает. Вот я вам марципан принёс и черешни свежей, угощайтесь. Куда положить-то?

Пристав оглядел щелеобразную каморку, где квартировал коллежский регистратор. Узелок с гостинцами положить было некуда: на диване лежал хозяин, на стуле сидел сам Ксаверий Феофилактович, на столе громоздились книжки. Другой мебели в комнатке не имелось, даже шкафа — многочисленные предметы гардероба висели на вбитых в стены гвоздях.

— Что, побаливает?

— Совсем нет, — немножко соврал Эраст Петрович. — Хоть завтра швы снимай. Только по рёбрам слегка проехало, а так ничего. И голова в полном порядке.

— Да чего там, хворали бы себе, жалованье-то идёт. — Ксаверий Феофилактович виновато нахмурился. — Вы уж не сердитесь, душа моя, что я к вам долго не заглядывал. Поди, плохо про старика думали — мол, как рапорт записывать, так сразу в больницу прискакал, а потом, как не нужен стал, так и носу не кажет. Я к врачу посылал справляться, а к вам никак не мог выбраться. У нас в управлении такое творится, днюем и ночуем, право слово. — Пристав покачал головой и доверительно понизил голос. — Ахтырцев-то ваш не просто так оказался, а родной внук его светлости канцлера Горчакова, не более и не менее.

— Да что вы! — ахнул Фандорин.