Aзазеловка (СИ)

   В 1914 я вернулся в Россию, намереваясь отказаться от службы в армии. Я не считал для себя возможным убивать людей только за то, что они родились в другой стране. А с Германией воевать не хотелось особенно, так как я был давним и верным поклонником Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Прибыв в Петербург, в первую очередь, чтобы повидаться с Вячеславом Ивановым, я был невероятно поражен и раздавлен, висящей в атмосфере истирией, именуемой тогда "патриотическим подъемом". Народ всех сословий и уровней образования в массовом порядке был настроен показушно-кровожадно. Все рвались в бой. А я нет. Ведь я и прежде ощущал себя изгоем, тем "кто стать никем не смог", "изгнанником, скитальцем и поэтом". Ныне же, казалось, обрывались последние нити, связывающие меня с людьми меня окружавшими. Но все внезапно разрешилось. Меня освободили по состоянию здоровья. Я прожил в Петербурге до января 1916 года, а затем отправился в Киев проведать родственников. Извините, что упускаю подробности моей жизни в Северной Пальмире. Это, разумеется, может представлять значительный интерес для историка культуры, и не исключено, что я напишу мемуары, но не хочу останавливаться на подробностях, не имеющих отношения к Азазеловке. Я и так уклоняюсь в сторону сверх всякой меры. В Киеве моя немногочисленная родня занималась торговлей и пыталась привлечь и меня к этому делу. Но это не для меня. Карл Маркс правильно заметил, что "не обманешь - не продашь". А лгать, как следует, я так и не научился. Однако суть конфликта с моими почтенными родственниками лежала даже не в этом. Мне постоянно указывали, что я нищий и потому никчемный, что мне следовало бы зарабатывать деньги, а не расходовать жизнь на всякую чепуху. Им казалось, что раз у меня нет солидного капитала, то и скульптор, и литератор я никудышный. Разумеется, при первой возможности я сбежал в Коктебель в гости к Максу Волошину, а потом перебрался в Одессу. Проживая там, я несколько раз ездил в Арциз к моему знакомому по Мюнхену. Этого человека звали Герман Штуфе. Происходил он из "степей молдаванских" и имел в Арцизе свой домик. Была у него и прекрасная для тех мест специальность - ветеринар, однако же, Герман был эксцентричен и непоседлив, и при этом очень замкнут и трудно шел на контакт с людьми, много читал разных случайных книг (вкус и критерии оценки у него существенно отличались от принятых в любом обществе) и иногда, попав в компанию очень хороших знакомых, долго и увлеченно читал монологи на самые разные темы.

   Герману слышались голоса, но он мало об этом рассказывал. Он сочинительствовал, но показывал свои стихи и рассказы лишь немногочисленным близким людям, словно боясь раскрыть что-то слишком интимное. Оценить его творчество было непросто. Все было слишком ни на что не похоже и выпадало из любого контекста, а потому обычные критерии были неприменимы.

   В начале января 1918 года власть в городе захватили большевики. Все как-то внезапно изменилось. На улицах появились люди с какими-то другими лицами. Стало опасно гулять. Продукты быстро исчезли из свободной продажи. В воздухе появилось ощущение ужаса. Большую часть населения охватила какая-то апатия, ощущение полной безысходности. В этой невыносимой ситуации я с несколькими десятками единомышленников решили бежать в близлежащее село, где не будет, или почти не будет советской администрации. Там мы, найдя общий язык с крестьянами, если это возможно, попробуем поселиться, пересидим власть большевиков, убивая всех, кто к нам приходит, подпишем договор с Дьяволом, дождемся вторжения японских солдат. Не знаю. Но жить, как мы жили, было невозможно.

   Я сердечно попрощался с Германом Штуфе. Он выразил опасение за мою судьбу. "Где родился, там и пригодился", - обронил он. - "Здесь плохо, но сможете ли вы укрыться от неотвратимых бедствий, нависших над миром?" Правда, он говорил, также и то, что готов подписать договор с Сатаной, лишь бы большевики исчезли.

   Все мои книги конфисковал какой-то революционный матрос, рассчитывая их, видимо, перепродать, поэтому я попросил Штуфе дать мне с собой что-то почитать. И в знак особого расположения он подарил мне семейную реликвию, старинную рукописную книгу, написанную якобы рукой самого доктора Георга Фауста (Герман упорно называл его именно Георгом, а не Иоганном), и привезенную предками Штуфе из Германии. Сочинение это передавалось из поколения в поколение вместе с устным преданием. Считалось, что Фауст, вручая книгу далекому предку Штуфе, сказал, что однажды она вернет богов на землю.