Азбука

Еще в бытность членом католического «Возрождения» Дембинский стал автором поговорки: «Anima naturaliter endeciana»[196]. В своих католических книгах он читал, что отцы Церкви называли Платона anima naturaliter Christiana, то есть душой по природе христианской[197] — отсюда парафраза применительно к политике. Насколько я помню, Дембинский использовал это выражение в борьбе нашего Блока неимущей молодежи за власть в «Братняке» в 1931 году. Оно описывает ум, которому нет нужды знать национал-демократические идеи для того, чтобы провозглашать их, — эти идеи сидят в нем настолько глубоко, что их можно назвать врожденными. Большинство студентов в польских университетах были настроены национал-демократически. Видимо, Вильно был исключением, потому что один раз национал-демократы все-таки проиграли, и тогда председателем «Братняка» стал Дембинский.

В устах Дембинского это выражение имело пессимистический оттенок и означало национал-демократическую по своей сути польскую душу, которая с маниакальным упорством видит всюду заговор евреев и масонов. Эта пессимистическая уверенность в немалой степени повлияла на его эволюцию в сторону коммунизма и привела к разрыву с «Возрождением». Учитывая его увлечение политикой и ораторский талант, можно предполагать, что он достиг бы гораздо большего, если бы разработал программу независимых левых — как тогда, на выборах в «Братняк»[198] (кстати, одним из главных ораторов был в то время мой друг Владислав Рыньца, вечный социалист, но ни в коей мере не коммунист).

Следует отметить, что, хотя национал-демократы специализировались в войне с евреями, тогдашняя борьба за власть в «Братняке» была совершенно не связана с национальным спором. У евреев был свой «Братняк» и другие отдельные организации. Возможно, некоторые голоса избирателей принадлежали студентам-белорусам — только и всего.

На следующих выборах победили национал-демократы. Вскоре они устроили в городе антисемитские выступления.

Деньги

У моих предков деньги были благодаря тому, что на них работали крестьяне. Однако уже мать моего отца вынуждена была продать Сербины, а затем и то, что осталось после земельной реформы, — именьице Ужумишки[199]. Зато мой отец получил образование и окончил политехнику. У семьи матери были Шетейни, имение не слишком большое, но расположенное в самой плодородной части Литвы. В результате семейных разделов после земельной реформы матери достался Подкоможинек — так называемый Фольварк. Она вела там хозяйство, приезжая из Вильно, но это была «заграница», что затрудняло использование доходов. Разве что на мои рубашки шло полотно из собственного льна, а овцы давали шерсть на одежду и кожу для выделывавшихся в Кейданах кожухов.

Дела моего отца шли неважно, и в бытность Виленским школьником я был ближе к бедности, чем к богатству, что, впрочем, гармонировало с состоянием экономического кризиса, в котором находился тогда город. Во время учебы в университете мне помогала семья, но уж если я что-нибудь брал, то с угрызениями совести — отсюда безденежные периоды, писательская подработка, стипендии. Получив диплом магистра права, я попытался устроиться на стажировку к адвокату, но, видно, не это было мне суждено, и моя довольно типичная интеллигентская биография стала развиваться в другом направлении — чиновничьей карьеры. Признаться, моя работа на Польском радио в 1935–1939 годах вовсе не приблизила меня к микрофону и проходила в кабинетах. Я быстро продвигался по службе и наконец начал прилично зарабатывать — по сравнению с тогдашней средней зарплатой.

Мое везение удивительно: мне, как кошке, всегда удавалось приземляться на четыре лапы, включая времена немецкой оккупации Варшавы, когда не было ни малейшей возможности хоть немного заработать. Помогала придуманная Ежи Анджеевским «теория последнего злотого», которая гласила: если в кармане не остается совсем ничего, что-нибудь обязательно должно произойти. И происходило. На эти годы я могу сослаться, объясняя свое безразличие к земным благам, которое у меня выработалось, несмотря на то что судьба раз за разом делала меня человеком привилегированным.