Азбука для непослушных

А когда мы вошли в семинарию, испугавшись его сильного крика, у него под ногами (это своими собственными глазами мы видели) была лужа свернувшейся крови, которая нею ночь шла у него из носа. Но кровавой нити нигде не было; и во дворе не нашли кровавых следов.

Гимел: топор

Разрушение буквы Гимел:

1 — Буква со стелы царя Меша;

2 — Критское Гимел;

3 — Большая буква для надписей;

4 — Современное.

* * *

До десятого часа дня отец Евфимий трясся в сильной лихорадке. Потом он успокоился. Дурная кровь и огонь оставили его тело, и он очнулся, измученный, изнуренный, с изможденным лицом, с синяками под воспаленными, горящими глазами. «Дьявол играет с нами», — сказал он, когда отец Варлаам утешал его, повторяя: «Успокойся, уймись, Евфимий».

Случилось так, ибо так было: Рыжий послал меня в семинарию, чтобы присмотреть за работой, пока он не поправится. Было около полудня, когда в дверях, без предупреждения и не попросив дозволения у Рыжего, появился Прекрасный. Он вошел тихо, как ходит по лугу ягненок, и все двенадцать, что были здесь, подняли головы. Он же, будто не замечая их взглядов, прошел по рядам мимо рабочих столов, внимательно глядя на их сочинения, одинаково задерживаясь перед каждым. Обойдя всех, он вернулся к Михаилу Непорочному, встал у того за спиной и долго смотрел, как из-под его руки, как пчелы из одного улья, как зерна из одного колоса, выходят красивые буквы: маленькие, большие, с завитушками, с украшениями, с прямыми и косыми линиями. Когда Михаил поднял голову и вопросительно посмотрел на него, он просто положил руку ему на плечо и тихо сказал: «Твои — самые красивые. Но пока что неистинные».

А потом пошел к двери. Но, уже собравшись выйти, вдруг вернулся и остановился у самого большого стола, к которому всем было строго-настрого запрещено подходить, кроме Рыжего, потому что он за ним работал, и стол был его. Прекрасный стоял и долго смотрел, морщась и хмурясь, как будто глядел на нечто, недостойное чистой души; я видел все это, и у меня дрожали коленки и зубы стучали от дерзости Прекрасного, который, очевидно, не знал, что Евфимий никому не позволяет смотреть его работы; видел, что и Михаил Непорочный, после похвалы и замечания, которое, по-видимому, не давало ему покоя, ибо не понял он смысла сказанного (а всегда нас будоражит непонятное), с огнем в глазах смотрел на Прекрасного, коего возлюбил он своей чистой душой, потому что никогда не получал похвал от Евфимия, кроме: «хорошо, нельзя лучше»; я видел, как он поднялся и подошел к Прекрасному, видел, что он встал позади него и что он тоже посмотрел работы Учителя и был взволнован, ибо ни один из учеников никогда не видел, над чем работает Учитель; я зрел это и не мог, а может быть, не хотел прерывать очевидное, явное и дерзкое непослушание.

О, судьба человеческая, как ты чудна и противоречива! С младых ногтей человека учат быть послушным, блюсти порядок, помнить о запретах, бояться закона и не нарушать его. Но есть что-то в глубинах его слабой и грешной души, что говорит: «Такой-то и такой-то закон несправедлив, и соблюдать его не нужно!» Однажды я упомянул об этом отцу Евфимию, но он оборвал меня, сказав: «Тебя возлюбил Сатана». А когда я рассказал об этом отцу Варлааму, то он изрек: «Тот, кто не размышляя внимает, выслушает и нечестивого, ибо в слепоте своей не увидит, кто ему явился: Бог или Сатана». Хотя я не учен в иносказаниях и скудоумен, я понял, что хотел сказать отец Варлаам: Непослушание не всегда презренно перед Богом. И Бог часто требует от нас непослушания, хотя мы этого не понимаем: он хочет, чтобы мы были непослушными перед нечестивым. Мне показалось, что когда разгадал я притчу отца Варлаама, то на его старом, но не тронутом лукавством лице я увидел озорную улыбку, какая бывает у детей, когда, глядя в глаза родителей, они отодвигают запретную задвижку; маленькая тень в уголке губ, говорящая: «Не бойся. И я соблюдаю не все заповеди, которые должен». Меня воодушевило это маленькое, почти незаметное непослушное движение губ, запретное и неприличное для духовного отца, и оно еще больше привязало меня к нему любовью чистой и искренней. С тех пор я доверяю ему больше, чем отцу Евфимию, ибо отец Варлаам — человек и не скрывает этого; а отец Евфимий опасно и быстро стремится к Богу (есть ли что-нибудь быстрее власти?) и поступает так, как будто уже добрался туда, куда мы все стремимся.