Азеф

Когда вечер окутывал великолепие императорских дворцов, мосты, сады и аркады, Алексей Покотилов вышел из гостиницы «Бристоль» в волнении. В минуты волнения у него выступали на лбу кровяные капли от экземы. Он часто прикладывал платок ко лбу. И платок кровянился. Алексей Покотилов был в волнении не от убийства, назначенного на завтра. Он получил из Полтавы полное любви письмо женщины. Пробужденное письмом чувство, вместе с напряженностью ожидания завтрашнего, создали невыразимое мученье. Но мученье настолько сладостное, что ничего так сладко режущего душу Покотилов не переживал. Он знал, Дора из газет узнает обо всем. Это будет невыразимое счастье! Ведь Дора не только любимая женщина, Дора – революционер, товарищ, мечтавший о терроре. И вот Алексей начал, а за ним выйдет Дора.

Покотилов шел с наклеенной русой бородой. Савинков ждал его на Миллионной.

– Ну, как?

– Прекрасно, – улыбнулся Покотилов.

Идя в сторону Адмиралтейства, Савинков заметил – Покотилов движется неровно, то напирая на него, то откачиваясь. «Может, прав Азеф?» – подумал Савинков.

– Я получил сегодня письмо, – улыбаясь, заговорил Покотилов, – от любимой женщины и вот теперь необычайное чувство, необычайное, – повторил он, – ах, Павел Иванович, если б она только знала, что будет завтра! О, как бы она была счастлива, как счастлива, мы решили вместе идти в террор.

Она ваша жена?

Покотилов повернулся.

– Что значит жена? Какой вы странный.

– Вы не поняли. Я не о церковном браке. Вы любите друг друга?

– Конечно, – тихо отозвался Покотилов. – Ах, Павел, дорогой Павел, вы простите, что я вас так называю. Хотя, правда, к чему это «вы»? Мы должны говорить друг другу «ты», ведь мы же братья, Павел.

– Да, мы братья.

– Павел, я совершенно уверен в завтрашнем. Больше того, я знаю, что именно я убью Плеве. Знаешь, без революции нет жизни. А ведь революция – это террор.

Глядя на бледное лицо, смявшуюся, русую бороду, возбужденные глаза, кровяной платок. Савинков думал:

– «А вдруг не убьет, вдруг не сможет, и выдаст всю организацию».

– Павел, вы любили когда-нибудь? Я путаю «ты» и «вы», прости, всё равно. Ты любил когда-нибудь?

– Я? Нет, не любил.

– Жаль. Ах, если б ты любил. Я уверен, что завтра вы все будете живы. Плеве мой, я убью его. А вы должны жить и вести дальше дело террора. Жаль только, что не увижу Ивана Николаевича. Знаешь, многие его не любят за грубость, говорят, что резок, не по товарищески обращается, но ведь, это такие пустяки, я люблю Ивана, как брата, он наша душа, жаль что не увижу его…

– Ничто неизвестно, Алексей. Может, быть ты не увидишь, может я, может быть оба. Я Ивана тоже люблю. Он больше чем мы нужен революции.

– Как я жалею, что Дора не с нами, – протянул Покотилов, – она замечательный человек и революционер, я хочу, чтоб ты знал: – ее зовут Дора Бриллиант, она член нашей партии, давно хочет работать в терроре, но не могла добиться, чтоб ее взяли. Я ее больше не увижу, но это счастье, Павел! Ты понимаешь, что это счастье?

– Если ты говоришь, я тебе верю. Но это вероятно что-то очень метафизическое.

– Нет, не метафизическое, – строго сказал Покотилов. – Мы не можем иначе жить и мы отдаем себя нашей идее. В этом наша жизнь, разве ты не понимаешь этого?

Савинков улыбнулся: «Не болен ли Покотилов?»

27

В эту ночь Плеве страдал бессонницей, вставал, шлепал синими туфлями с большими помпонами, зажигал свет. Принимал капли. Бурчал что-то про себя. Он ощущал тяжесть в груди, в области сердца. Это мучило и не давало сна. Только к рассвету Плеве заснул.

28

Покотилов сидел полураздетый в номере, писал прощальное письмо Доре. Каляев до рассвета ходил по улицам. Боришанский проснулся от собственного крика, снился страшный сон, но когда вскочил, не помнил, что снилось.

В извозчичьей квартире, на постоялом, спокойно спал Егор Сазонов. Спал Иосиф Мацеевский. Заставил бромом уснуть себя и Борис Савинков…

Не спал Максимилиан Швейцер. Не хватало трех снарядов. К десяти утра они должны были быть готовы. Швейцер с засученными рукавами быстро мешал у стола желатин, вполголоса напевая:

«Durch die Gassen
Zu den Massen».

У стен лежали железные коробки, реторты, колбы, паяльные трубки. Швейцер размешивал, паял, резал. Он был силен, легок, с упрямой линией лба. Швейцер слегка волновался, как химик, назавтра готовящийся к гениальному открытию.

Переходил от большого стола к маленькому. Брови были сведены. Шагов по запертой комнате не слышалось. Он был в туфлях.

В шесть утра снаряды были готовы. Швейцер обтерся мокрым полотенцем и лег, поставив будильник на стул у кровати. В девять будильник приглушенно затрещал. Швейцер выбрился, умылся. На полу лежал чемодан, годный для взрыва пол-Петербурга. Увидав в окно подъезжающего извозчика, Швейцер надел пальто, взял чемодан и вышел.

С козел улыбнулся Сазонов. Взяв чемодан на колени, Швейцер сказал: «Поехали».

29

После бессонницы, Плеве встал пасмурный. Камердинер брил министра прекрасным клинком Роджерса. Принес вычищенное платье. Надевая вицмундир, ленту и звезду, Плеве посмотрел в зеркало и спросил строго: