Азеф

Савинков в торопливости не попадал ногой в штанину поношенной штатской тройки, какие носили севастопольские рабочие.

10

В береговом домике пограничной стражи блестел желтый огонек, закрываемый в ветре кустами. Мимо стражи до шлюпки по воде добрались беглецы. И вот уж крепкими мозолями травил и снова выбирал шкот Босенко. Командир бота, отставной лейтенант флота Никитенко, приложив ладони к глазам, всматривался в темную даль, где прыгали волны бунтующего моря.

Ночь была темна, ни зги. Ветер рвал черный, отчаянный. Меж круглыми, тупыми холмами, обрывающимися к морю рыхлыми скатами, шлюпка по Каче уходила в открытое море.

- Отдай шкоты! - басом кричал Никитенко. Парус полоскался в темноте ветра, как черный флаг. На шкотах сидел Босенко. Шкот второго паруса на баке держал студент Шишмарев. Савинков, Зильберберг, Сулятицкий сидели на банках. Море было бурно. В темноте далекого горизонта мелькали огни.

- Эскадра, - проговорил Никитенко.

- Для стрельбы, - ответил Босенко.

Но ветер уж налетел, уперся в парус и нес раскачивая шлюпку с Савинковым, Зильбербергом, Сулятицким дальше и дальше в открытое море.

- Куда держим курс?

- На Констанцу.

- А дойдем?

- За это не ручаюсь, - сказал Никитенко.

Волны подбрасывали шлюпку, ударяли с обеих сторон по дну, словно кто-то бил ее мокрыми ладонями. И снова - такой же шлепок, плеск, качанье. И так в темноте - всю ночь.

А когда пришел морской, серый рассвет, обернувшись на север, Савинков увидал едва видневшиеся очертания Яйлы.

Через несколько часов исчезли и они. Шлюпку охватило открытое море. Ветер свежел. Волны перелетали, обдавая солью брызг и пены. Лейтенант Никитенко становился беспокойнее.

- Босенко, говорил он, - видишь дымок? иль мне так кажется? - Обо всем Никитенко говорил только с матросом. Штатские на море были у него в гостях.

- Дымок, - проговорил Босенко, вглядываясь на север. Никитенко приложил бинокль.

- Шесть человек повернулись на север с чувством их настигающей опасности. Но в бинокль было видно, как уже близившийся миноносец, положив лево руля, прочертил вдруг быструю дугу и стал уходить.

И снова в порыве ветра, когда налетал он вместе с кучей пенистых волн, Никитенко кричал:

- Отдай шкоты!

Босенко травил шкот. В ветре полоскался белый парус. Пассажиры изредка переговаривались.

Во вторую ночь, когда усталый Зильберберг, прислонившись к Савинкову, спал, Никитенко пробормотал:

- Как хотите, до Констанцы не дойти.

- Куда же? - спросил Сулятицкий.

- Надо по ветру на Сулин.

- А из Сулина куда денемся? - проговорил Савинков. - Накроют в Сулине, выдадут.

Шлюпку рвало, метало в стороны. Волны неслись круглыми, пенистыми шарами, прыгавшими друг на друга.

- На Констанцу не поведу - верная гибель, - проговорил Никитенко. Начинается шторм. А из Сулина проберетесь как-нибудь.

И шлюпка запрыгала меж волн по ветру. К вечеру третьего дня показались огни маяков. Осторожно меж мелей плыла шлюпка. Чем ближе чернел берег, быстрей скользила она по ветру. Уже смякли, упали паруса. Босенко с Шишмаревым в темноте подняли весла. Все молчали. Прошуршав по песку, шлюпка привскочила и встала. На чужой, пологий берег выпрыгнули три темных фигуры. Шлюпка, скользнув, скрылась в темноте.

11

В средневековом романтическом Гейдельберге умирал русский революционер Михаил Гоц. Гоц уж не мог даже сидеть в кресле. Он давно лежал, похожий на высохший труп. Светились только глаза, но и они слабели.

- Дорогой мой, дорогой... как я... - старался подняться Гоц, но Савинков склонился к нему.

- Если б вы знали, как я мучился... "Умирает", - подумал Савинков.

- ...негодовал, ведь вы поехали... не имея права... Было постановление временно прекратить террор... вы знали?

- Я всё равно бы поехал, Михаил Рафаилович. Ведь боевая была в параличе.

- Была, - улыбнулся синими губами Гоц, - теперь она в полном параличе. Ничто не удается. Иван Николаевич выбился из сил. Ни одно дело. Всё проваливается... Максималисты на Аптекарском, взрыв - читали? Бессмысленно... ужасно. Такие отважные смелые люди... Но вы знаете прокламацию нашего центрального комитета, осуждающую этот акт? Не читали?.. - Гоц заволновался, и бессильно откинулся, закрыв глаза. - Очевидно меня уж считают погребенным, тихо сказал он. - Я ничего не знал о прокламации. В ней резко, не по товарищески, мы отмежевываемся от максималистов, после их геройского акта, после жертв, смертей...

- Но кто же ее писал?

- К сожалению, Иван Николаевич...

- Азеф??

- Я ничего не понимаю... он наверное устал, неудачи его измучили. Иначе не объясняю, позор... - Гоц сморщился от внутренней боли и застонал.

Глядя на него Савинков думал о том, что в чужом городе, в чуждой, размеренно текущей жизни, умирает брошенный, забытый, никому уже ненужный товарищ.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1