Азъесмь

За все время, что Азъесмь слонялся безо всякой цели, он ни разу не позвонил в Израиль маме и чувствовал себя виноватым и бессердечным. Он не звонил и своей бывшей жене, да и вообще никому. В Индии он редко общался с людьми, почти все время проводил в одиночестве, пока не приехал в гест-хауз в Пуне, где компания из трех израильских паломников вопреки его желанию завела с ним разговор про экзистенс. Самого болтливого звали Башир, остальные паломники иногда называли его Цури, но он их поправлял. Башир сказал Азъесмь, что тот далек от гармонии – это понятно с первого взгляда и вызывает сочувствие. Он, Башир, когда-то тоже был далек от гармонии и учился в бизнес-колледже, но только теперь, задним числом, наполовину достигнув просветления, он понимает, что невыносимо страдал в те дни. Азъесмь заговорил на английском, попытался притвориться, что не понимает Башира и что он вообще итальянский турист. Но акцент его выдал. «Мужик, – Башир положил руку ему на плечо, – ты должен больше ту траст,[25] сделать лет гоу.[26] Ты что, не понимаешь, что с тобой происходит? У тебя флип[27]». И Азъесмь, действительно не понимавший, что с ним происходит и что такое «флип», еще сильнее отдалился от гармонии и собрался как следует заехать Баширу, но промахнулся, поскользнулся и стукнулся головой об угол стола в ту самую секунду, когда трое паломников заметили двух немецких туристок и поспешили к ним, чтобы предложить тантрические отношения при ноу аттачмент, которые помогут им найти себя.

Флип

Если честно, Цури, или Башир, или как там его звали, был абсолютно прав: у Азъесмь действительно был флип. Он ненавидел, он скучал, он тосковал – все это настолько сильно, что он боялся взорваться. Он чувствовал себя жертвой, он чувствовал себя виноватым, он чувствовал себя правым, он чувствовал, что у него нет имени. И сколько бы он ни чувствовал, думал он еще больше.

Например, типичная мысль: ночью, когда мы ложимся спать, забираемся в постель и закрываем глаза, на самом деле мы не совсем спим, мы только притворяемся. Закрываем глаза, дышим ровно, притворяемся, что спим, пока это притворство постепенно не превращается в реальность. Может, со смертью все обстоит так же. Папа Азъесмь тоже умер не сразу, и все то время, пока он закрывал глаза и не двигался, еще можно было прощупать пульс. Может, папа Азъесмь собирался умереть, как некоторые собираются заснуть. Он элементарно притворялся, пока это не стало правдой. И если это так, то очень может быть, что Азъесмь мог помешать ему, вспрыгнуть на кровать, как маленький мальчик, раскрыть ему глаз для проверки, закричать «Папочка!», защекотать его, и все это притворство с треском провалилось бы.

Грациа

Азъесмь вернулся к себе в комнату с кровоточащим лбом. У него не было бинта и не было особого желания разыскивать хозяина гест-хауза, чтобы попросить бинт. У двери в свою комнату он столкнулся с туристкой, которая показалась ему смутно знакомой. На ломаном английском она сказала, что она француженка и с удовольствием одолжит ему бинт. Он сказал, что он итальянец, и даже добавил в конце «грациа». Было понятно, что они израильтяне, которым надоело встречать на Востоке израильтян, так что она помогла ему с перевязкой на английском, а он улыбался ей и пытался вспомнить, откуда они могут быть знакомы. В конце концов они оказались в постели, хоть это и не планировалось. И только потом, когда они уже назвали друг другу свои настоящие имена, он догадался. «Сиван Атлас, – криво усмехнулся он. – Мне кажется, я был когда-то знаком с твоей сестрой, светлая ей память. Мы встретились на секунду».

Ночью Сиван плакала, и по крайней мере со стороны казалось, что это приносит облегчение и ей, и Азъесмь. Он избавлялся от слез, как воздушный шар избавляется от очередного мешка с песком, особо тяжелого, и пока они лежали в обнимку, он мог представить себе, что, если только он ее отпустит, он медленно всплывет к потолку. Утром, когда Сиван отправилась в Драмсалу в соответствии с планом, Азъесмь, у которого не было никакого плана, остался.

Серьезный майнд фак[28]