Безумное благо

Эрик Нёхофф Безумное благо

Leave no regrets on the field.[1]

Надпись у входа в раздевалки на американских футбольных стадионах.

Предупреждаю: вам не понравится. Неважно. Прочтите внимательно это письмо. Очень вам советую. Некоторые детали вас заинтересуют. Вы меня здорово надули. Теперь вы за это заплатите. Самое время. Это не пустые слова. Я-то ведь не писатель. Для меня слова имеют смысл. И у них есть последствия. Вы увидите, я уверен, что все это вам не понравится.

Вы узнали мой почерк. Вы вскрыли большой конверт из крафт-бумаги этим своим разрезным ножом, с которым вы так носитесь, потому что вам подарила его одна знакомая голливудская актриса. Аккуратно достаньте листки. Вот так. Хорошо. Спокойно. Вы слишком торопитесь. То, что я намерен вам сказать, может подождать пару лишних секунд. Слишком поздно что-либо менять.

Кстати, как ваши дела? Сейчас утро? Вас больше не беспокоят проблемы с кровообращением? Ладно, из-за меня сегодня не ваш день. Знаете ли, вам крупно повезло. Вы даже не подозреваете, рядом с чем вы прошли. Я вам объясню.

У нас полно времени. Садитесь за свой письменный стол. Поверните вращающееся кресло. Еще рано. Мод выпила свой первый кофе, и ее пустая чашка так и стоит на кухонном столе. Мод снова легла. Ей это больше всего нравится: вновь засыпать, позавтракав в одиночестве посреди пока еще тихого дома, где погашены все огни, за исключением света в открытом холодильнике. Я заходил в ее спальню. Ее волосы на подушке казались длиннее, чем я думал. Они действительно удлинялись. Она решила их отращивать. Ее лица совсем не было видно под простынями. Она спала на животе, ее дыхание было едва уловимым. Когда-то она обвиняла меня в том, что я храплю. Я не верил ей. Сегодня мой храп уже никому не мешает.

Признаюсь, мне тяжело говорить о ней в прошедшем времени. Так надо. Я недостаточно смотрел на нее. Всегда нужно больше смотреть на людей. Я не был этому обучен. Нас в нашей профессии заставляют держать людей за придурков. Это вопрос жизни и смерти.

Никакой пощады. Я брошусь очертя голову. Я буду вами, я не стану читать дальше. Я должен выложить вам все, что у меня на сердце. Великий писатель, как же! Старый мерзавец, да. Я знаю, нарушив окружающее вас молчание, я не сдержу свое слово. Но ведь и вы не вполне сдержали свое. Правда, вы мне никогда ничего не обещали.

И все-таки как же я любил вас! Когда я говорю: «вас», я имею в виду ваши книги. Потому что я увидел изнанку – и благодарю покорно.

Назовем вещи своими именами: вы были сволочью. Да и Мод не так уж кристальна. В этом мы абсолютно согласны.

Честно говоря, когда я вас в первый раз увидел, я вас не узнал. Мне это простительно. Все ваши фотографии – столетней давности. И все черно-белые. Вы на них такой чуть сутулый господин, уже седой, в твидовом пиджаке с замшевыми заплатами на локтях. И что вы забыли в Италии тем летом? Ностальгия замучила? Дудки! Положим, ваш старший брат был ранен в Анцио.[2] Но кроме этого – никаких зацепок. Ваши родители были евреями с Парк-авеню. У них водились денежки. Такие элегантные, культурные денежки. Они жили в достатке и ни о чем не тужили. Ваша самая известная книга начиналась такой фразой: «Я ничего не хочу сказать, но мои родители были действительно богаты». По-английски это звучит еще лучше.

Люди в гостинице не знали, кто вы такой. И не они одни. Я сам даже не догадывался, что мой сосед – самый загадочный из современных американских писателей. Для меня эти каникулы под Римом были ошибкой. В дальнейшем все это подтвердилось.

Сначала вы не сказали нам, кто вы такой. Ваша легендарная осторожность. Мод резвилась вовсю. Она играла с собаками, бросая им теннисные мячи. Вы нам сразу солгали. Вы-де приехали из Чикаго. Вы и впрямь параноик. Как будто настоящий адрес мог нас насторожить. Мы, вообще-то, не знаем наизусть карту Соединенных Штатов. Вермонт нам ни о чем таком не говорит. Мы всего лишь французишки. Чикаго? Почему Чикаго? Из-за озера, открытого всем ветрам? Из-за гангстерских историй? «Я из Чикаго»: ложь была ни к чему. Уверяю вас, если бы вы просто сказали: «Я живу в Вермонте», мы бы не подумали немедленно: «О, должно быть, это Себастьян Брукинджер».