Азиат

— Значит, Чернышевский виноват? — Барамзин опять рассмеялся. — Удивительная сила таланта! Писарев, Добролюбов — тоже властители наших дум. Читали?

Признаться, что только слышала об авторах, она постеснялась. Барамзин уловил ее смущение:

— У меня есть, почитаете. Я познакомился с их сочинениями в ссылке. Книги давал Владимир Ильич.

— Сильный и сердечный человек! — сказала Мишенева.

— Встречались?

— Нет. Наши товарищи рассказывали.

— Я знал Ильича по сибирской ссылке.

Егора Васильевича охватили воспоминания и унесли далеко, далеко в Тесинское.

…С Фридрихом Ленгником на рассвете ушли они поохотиться, а когда возвратились, нашли на столе записку: «Приехали Ульяновы и остановились у Шаповалова». Егору Васильевичу хотелось встретиться с Владимиром Ильичей, и он пригласил шушенских гостей к себе. Жил Барамзин у одинокой старушки Анны Марьяновны. Комната его была удобна для разговора.

Егор Васильевич любил серьезно побеседовать и даже поспорить, а Ульянов, он знал, отличался в шушенской колонии ссыльных крепкими знаниями. Недаром товарищи по Петербургу дали ему кличку «Старик». В ту памятную встречу Ульянов беспощадно атаковал его народнические взгляды. Барамзин, как мог, цеплялся за теорию, которая еще жила в нем. Он тоже нападал, говорил, что марксизм не разработал ясно вопрос об искусстве и литературе, как это успело сделать народничество.

«Старик» парировал. Он утверждал: вряд ли следует ожидать, что угнетенный рабочий, уставший до отупения на заводе, сможет без помощи поддерживающей его в революционной борьбе интеллигенции создать свое искусство и литературу.

— Искусство — не цель, а средство в этой борьбе, — доказывал Ульянов. — Придет время, а оно непременно придет, и народится новое искусство, новая литература, проповедующая марксизм.

Спорить было интересно. Ульянов разрушал его доводы, утверждал свой взгляд: марксизм — в настоящем и будущем, а народничество — лишь топчется на задворках истории.

— Да, да, дорогой Егор Васильевич! — Глаза его насмешливо щурились, и это тоже обезоруживало.

Барамзин заговорил о казанском знакомом — Федосееве.

— Я тоже мог быть арестован, но спас переезд нашей семьи в Алакаевку, — сказал Владимир Ильич. Он посмотрел на Егора Васильевича в упор, спросил:

— Лоцманом на Волге не плавали?

— А что? — насторожился Барамзин, чувствуя какой-то подвох.

— Умело отвели наш спор, чтобы не сесть на мель, — Владимир Ильич громко рассмеялся. Но тут же, оборвав смех, заметил: — Неумолимое течение российской жизни несет вашему народничеству неизбежный конец, поверьте мне, дорогой Егор Васильевич, — и снова рассмеялся. Улыбнулась и Надежда Константиновна.

Ленгник покачал головой, Шаповалов простодушно развел руками. Все почувствовали шаткость позиции Барамзина, но Егор Васильевич еще не признал своего поражения. Выручила Крупская. Она завела разговор о Нижнем Новгороде, зная, что Егор Васильевич очень любит рассказывать о Волге, долго жил на ее берегах.

Ленгник тихо запел: «Есть на Волге утес…»

Все дружно подхватили.

В комнату, приоткрыв дверь, просунула голову, повязанную пестрым ситцевым платком, Анна Марьяновна.

— Самоварчик готов.

— Неси, пожалуйста, — отозвался хозяин.

— Это я отлично сделаю, — охотно вызвался Владимир Ильич и пошел за старушкой.

И вот на столе медный, до блеска начищенный, жарко дышащий самовар, расписные чашечки, шанежки, тарелка со сметаной.

— Отведайте, дорогие мои.

— Спасибо, Анна Марьяновна. С нами за стол, — пригласил Барамзин.

— Благодарствую, — она повернулась к двери.

Но к Анне Марьяновне подошел Ульянов, взял ее за локоть и, наклонив голову, сказал:

— Какой же чай без хозяйки? Ваше место за самоваром, а то и беседы не будет.

— У вас своя молодая разливальщица.

— Это гостья, — Владимир Ильич усадил Анну Марьяновну на ее красное место.

Те три тесинских, незабываемых для Барамзина дня, как три дня откровений и сердечности, сделали свое дело — убедили его в правоте Ульянова.

Они не только спорили. Они отдыхали. Перебирались на лодке к островам Тубы, уходили в степь, рыбачили, наслаждаясь полной свободой.

На этот раз упорно отстаивал свое мнение, что «все познать невозможно», мрачноватый Фридрих Вильгельмович, ярый сторонник немецких идеалистов-философов. Это был умный спорщик, знания и честность которого уважали товарищи. Барамзин следил за мыслью того и другого. Владимир Ильич обезоруживал Ленгника все более и более, доказывая, что перед могуществом человеческого разума нет преград.

— Все, что сегодня туманно, непонятно, неясно, завтра при свете науки будет объяснимо, доказано, станет ясно. Именно с помощью науки рабочий класс сможет доказать не только свое право на существование, но и победить в открытом бою…

Да, все было так! Они поднимались на небольшую гору и не прекращали спора. Перед их глазами открывались высокие хребты Саяны, окутанные лиловой пеленой, серебрящаяся на изгибах Туба, шумно бурлящая над подводными камнями. Легкий ветерок обдавал свежей струей лица, разгоряченные от подъема в гору и спора.