Азиатские христы

Ведь если бы наша жизнь действительно была только переходы от страдания к страданию, то разве большинство боялось ее потерять? И если авторы таких книг вместо того, чтобы их писать, не покончили свою жизнь самоубийством, то этим бы только доказали, что и сами не поняли о чем они так жалобно поют.

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж выдают?

Всякий человек в здравом уме понимает, что жизнь есть счастье, которым дорожит все живое. Даже и для мистически настроенной души это ясно, как видим из стихотворения Лермонтова:

Когда волнуется желтеющая нива,

И темный лес шумит,

И прячется в саду малиновая слива

Под тенью сладостной зеленого листка.

Тогда смиряется души моей тревога,

И морщины на челе,

Я счастье на зеимле

А в небесах я вижу бога.

Единственная правильная точка зрения состоит в том, что моменты счастья преобладают во всей органической жизни над моментами горя, да и сами моменты усталости и страдания служат только подготовкой к более интенсивному восприятию счастья. А наша смерть? Она существует только для других, а собственной своей смерти еще никто не испытал, и если есть что-нибудь действительно, что существует лишь в воображении отдельного человеческого «Я», а не в реальности, то это представление о его собственной смерти.

Обыкновенно центральные идеи буддийского пессимизма европейцы находят в той мысли, что истинная сущность всего существующего есть небытие.

Но такое понимание буддизма представляет странную ошибку: всякий, кого интересуют не метафизические размышления позднейших веков, а то, что признается проповедью Будды и верованием его общины, не найдет и мысли о небытии. Положение о священных истинах ясно указывает нам, что если буддисты взвесили и нашли слишком легким этот мир, то основание этого было совсем не в том, что он есть обманчивое, кажущееся нечто, или вернее говоря, простое ничто, а только о том, что этот мир, как и у христиан, есть страдание и скрывает в себе только страдание.

Возвышенный, — так рассказывает традиция, — сказал пяти монахам следующее:[88]

«Телесность не есть Я. Если бы телесность была Я, то она не была бы подвержена болезни и можно было бы сказать: мое тело должно быть таким; мое тело не должно быть таким».

«Чувства не суть Я» — затем говорится и относительно чувств то же, что сказано относительно тела.[89] Потом такие же рассуждения повторяются относительно остальных трех элементов, составляющих по мнению буддистов, физическое и духовное бытие человека, т.е. относительно представлений, форм существования и сознания. Далее Будда продолжает:

— Как вы полагаете, постоянна или непостоянна телесность?

— Непостоянна, господи.

— А все непостоянное есть ли страдание или радость?

— Да, господи, все непостоянное есть страдание.

— Можно ли сказать о непостоянном, о страдании, подверженном изменению, что это я сам?

— Так сказать нельзя, господи.

Далее следуют те же рассуждения относительно чувств представлений, форм существования и сознания. Потом Будда продолжает:

«Поэтому телесность, чувства, представления и проч., все равно существуют ли они в нас или во внешнем мире, будут ли они сильны или слабы, далекой или близкой не Я, не Я сам. Так поистине должен думать всякий, обладающий праведным познанием. Мудрый, благородный слушатель слова, думающий таким образом, отвращается от телесности, отвращается от чувств и представлений, от форм и познания. Отвернувшись от них, он освобождается от желания, уничтожением же желания он получает искупление. В искупленном появляется знание об его искуплении, уничтожено возрождение, довершена святая жизнь, исполнена обязанность; нет более возвращения к этому миру».

В этой речи, приписываемой Будде, очевидно повторяются характеристические основные воззрения и браманского мышления, главной идеей которого было представление о существовании в мире дуализма. С одной стороны, вечно неизменное, имеющее все предикаты высшего блаженства. Это слово (Брама) ни что иное, как свойственное человеку истинное Я (Атман). С другой стороны, мир созидания и уничтожения, мир рожденья, старости и смерти, одним словом, мир страдания. Именно из этого-то дуализма и вытекает основная аксиома, вытекает положение, что спасение может быть только там, где нет ни созидания, ни уничтожения. Вытекает наконец, убеждение, что Я человека (Атта, то же самое, что по-санскритски Атман) не может принадлежать к миру явлений.

Но что же такое это я? Есть ли оно что-то высшее, чем мир явлений, или его совсем не существует? И что такое искупление? Есть ли оно возврат Я, заключенного в мире явлений, к самому себе, освобождение этого Я, или после исчезновения скоропреходящего не остается ничего, что бы оказалось существенным и постоянным? Мы видим, что апокрифическая речь Будды в Бенаресе оставляет этот вопрос совершенно открытым.

Будду делает Буддой его знание четырех священных истин. Формула каузальной связи, открывшаяся ему еще до достижения им достоинства Будды, занимает его ум, когда он сидит под деревом познания, «наслаждаясь блаженством искупления».