Азиаты

Ночью Артемий Петрович сел за стол, взял лист атласной бумаги с губернаторским грифом и аккуратно вывел: «Великая, всемилостивейшая государыня Всероссийская». Но подумал, что слишком казённое сделал обращение, как бы не обиделась. Пока соображал, как обратиться к Анне Иоановне по-иному, дверь кабинета скрипнула и на пороге появилась Александра Львовна:

— Пишешь?… — ядовито спросила она, оглядывая потухшими глазами мужа. — Сучке своей письмецо пишешь?…

— Вон от меня! — заорал Волынский.

Жена кинулась в коридор, захлопнула дверь и, слышно было, как, хлопнув своей дверью, заперлась на крючок.

Усевшись снова за стол, Артемий Петрович никак не мог сосредоточиться. Расходившиеся нервы прочь гнали из головы всякие мысли. Вдобавок ко всему, по всей Казани стоял оголтелый собачий лай. Раньше Волынский не замечал, чтобы собаки так назойливо лаяли.

Отчаявшись написать хотя бы ещё одну строку, губернатор лёг на турецкий диван и закрыл голову подушкой. Собачий лай проникал и через неё. Тогда Волынский ушёл в другую комнату, лёг на кровать, но и тут не нашёл покоя от собачьего лая. Утром он кликнул гайдуков и приказал им взять пистолеты и навести порядок. Помчалась губернаторская кавалькада по улицам Казани. Заслышав собачий лай, гайдуки, ломая ворота, врывались во дворы обитателей и в упор расстреливали псов. Расправа продолжалась чуть ли не весь день, и напрасно жители умоляли губернатора не трогать собачек. На другой день вышел указ о том, что из-за возможной вспышки язвы всех убиенных собак закопать на городской пустоши, а тех, какие остались живыми, — убить хозяевам. За невыполнение указа заводится дело и отдаётся в инквизицию…

Занятый «богоугодным» делом, Волынский не вспоминал о жене, и она ни разу не попалась на глаза. Вернувшись вечером домой, спросил, где барыня. Ответили горничные: «Барыня заперлась и не открывает». Спросил Артемий Петрович, где дочки? Дочки играли в детской. Волынский постучал ещё раз в дверь жены — тишина. Велел взломать дверь. Прибежали гайдуки, сорвали дверь. Александра Львовна была в постели, но посиневшая и холодная.

— Дохтура сюда! — заорал Волынский, осознавая, что Александры Львовны как таковой уже нет, а есть бездыханный труп.

Словно в тумане проходили перед ним печальные картины похорон жены: панихида в соборе по усопшей, тысячи обывателей на кладбище и откуда-то вдруг появившийся Кубанец, словно его на крыльях принесло аз Астрахани в Казань. Волынский почувствовал некоторое облегчение при виде своего слуги и переложил все дела на него. О лошадях поинтересовался слова ради, потому как мысли его были далеки от конных заводов. Велел Кубанцу табун коней, пригнанный туркменскими сейисами[11], разместить у помещика Писемского, а самих туркмен содержать в тепле и довольствии до те! пор, пока русские конюхи не усвоят все премудрости конного дела. Мажордом заикнулся было об устройстве ханского сына в военную школу, но Волынский даже не дослушал, отмахнулся сердито:

— Мне, при моём положении, только и осталось с нехристями разъезжать по матушке России. Тогда уж точно скажут: губернатор Волынский умом рехнулся, не зря на него в инквизиции дело завели… Скажи ханскому отпрыску, пусть живёт у Писемского: придёт время — отвезу его в навигационную или какую другую школу. Только на хрена попу гармонь — это мне не понятно…

Через несколько дней, справив поминки по умершей супруге, Волынский посадил на струг дочек с горничными и гувернантками, взял с собой мажордома Кубанца с гайдуками и отправился в Москву. К Юленьке даже не заехал, охладел к её ровной, слегка капризной душе: перестала она волновать его дикую кровь, успокоенную смертью супруги. Струг тянули бурлаки против течения Волги, а в поместье Писемского в это время бары и крепостные любовались поставленными в загон кабардинскими конями. Да и только ли конями! Туркмен они видели впервые и смотрели на них с превеликим любопытством. Пятнадцатилетняя дочка помещика Катя вбежала в горницу Юлии, закричала обалдело:

— Юлия Ивановна, там столько азиатов привезли, и все чёрненькие! Идёмте, посмотрите, ну, прямо прелесть одна!