Азия в огне

— Да, Азия уже принадлежит мне безраздельно. С высоты моего трона мои глаза как бы видели все пройденное мною пространство — далекий, опустелый Китай, оберегаемый лишь стариками и мертвецами, взятые приступом Памиры, вечные снега, истоптанные миллионами сандалий и истертые миллионами колес, терроризированную Индию, готовую изгнать англичан, так как все сыны Брамы и Будды восстали против людей Запада… Здесь, до края горизонта, расположилось непобедимое воинство, все уничтожающее на своем пути, а там — вооруженная Европа ждет вершителя своей судьбы. Земля содрогается до глубины своих недр от повторяющихся ударов его сабли. Тимур-Ленк, Тимур-Ленк, не завидуешь ли ты славе своего правнука?!.

Голосом Тимура, полным гордого экстаза, вся возмутившаяся Азия пела гимн торжества.

Присевшая на корточки Капиадже восторженно смотрела на своего отца, суровая и нежная душа которого возбуждала в ней священный ужас, и которого она любила больше удивлением и гордостью, чем дочерней привязанностью.

— Вам предстоит еще много опасного, отец! — прошептала она: —У европейцев есть страшные военные машины!

Тимур презрительно улыбнулся.

— А у меня есть тридцать миллионов людей, готовых умереть. Я не воюю, я давлю тех, кто мне противится! Погоди, дочь моя, через несколько месяцев я возьму Константинополь, затем Вену, затем Париж…

— А эти европейцы, твои пленники, которых я видела сегодня утром на террасе — что ты сделаешь с ними, куда ты их ведешь? — спросила Капиадже.

— Они должны видеть и видят уже мой триумф. Если они захотят, если они своевременно поймут свой интерес — они останутся жить и будут моими друзьями…

Затем изменившимся голосом он внезапно спросил:

— Где Надя?

При этом имени Капиадже закинула головку, улыбка её исчезла, губы задрожали. Тимур заметил это легкое содрогание и резко прибавил:

— Ступай за нею и приведи ее сюда!

Сильная рука его помогла Капиадже встать. Она покорно склонила головку, поцеловала руку своего отца и вышла.

Несколько минут Тимур оставался неподвижен. Душа его была полна лихорадочным нетерпением. Он не видел Нади с того раза, когда гордость европейки была побеждена атавистическим инстинктом, и странное очарование подчинило пленницу «Господину», от которого зависела её жизнь и жизнь её друзей. Руководительство нашествием, долгий и трудный переход через Памиры, первые столкновения с русскими — все это поглощало мысли Тимура.

Он знал, что она следует за ним, вместе с его дочерью, охраняемая его личной стражей. Он сознательно забывал о них и спрятал глубоко в своем сердце даже самое желание взглянуть на них без их ведома. И в этот незабвенный день, когда корона Тимур-Ленка украсила голову его внука, глаза его, устремленные на этот океан человеческих существ, шумные волны которого бились о ступени его царственного пьедестала, едва могли мельком разглядеть два белых силуэта, созерцавших этот единственный в своем роде спектакль с одной из террас дворца.

Но в этот час, когда, утомлённый славой и чествованиями, непоколебимо уверенный в том, что покорит мир, он ждал к себе молодую девушку— сердце сурового и надменного азиата смягчилось, чувство предъявляло свои права, и его охватило невыразимое волнение. Надя показалась ему лучшим и желаннейшим перлом его короны, и в страстном беспокойстве он думал о том, что сейчас должно произойти, и что они скажут друг другу.

Вот уже более десяти лет, как Тимур живет одиноким, весь отдавшись задуманному им великому делу. Его жена умерла совсем молодой. Он оставил свою дочь в Самарканде и, обеспечив ее материально, довольствовался лишь редкими известиями о ней. Воспитанный на европейский лад, он несколько лет состоял на русской службе и сохранил от этого соприкосновения с Западом столько же ненависти, сколько и сожаления об этой цивилизованной утонченности, захватывающему очарованию которой так склонны подпадать дети Востока. Мощный ум и сильная воля помогли ему подчинить себе желтый мир, поднять его и увлечь за собой, но сам он оставался внутренно чуждым этому миру постольку, поскольку европейское воспитание положило свою печать на развитие его гения.

Во время своего пребывания в Варшаве он влюбился в Надю, но необычайная застенчивость помешала ему приблизиться к ней. Он чувствовал, что эта полька, ум которой превосходит её красоту, и о происхождении которой он не имел ни малейших подозрений, не пожелает связать своей жизни с офицером чуждой расы, азиатской крови. Он уехал и забыл, или думал, что забыл ее.