Азиль

— Я буду честен. Да, это хороший способ прижать бунтовщиков. И нет, это отвратительное действие по отношению к детям.

— Это не дети, — отмахивается Лефевр. — Это будущие крысы. Которые могут точно так же устроить резню лет через десять. Если полиция и подстрелит парочку — Азиль ущерба не понесёт.

Седьмой встаёт, шумно отодвигая кресло. От резкого, протяжного звука у Бастиана болью простреливает висок.

— Советник Каро, шаг, который вы предлагаете, дискредитирует государство в глазах граждан, — голос Седьмого спокоен и размерен, но в нём проскальзывают нотки едва сдерживаемой ярости. — Хотите остаться палачом в памяти нескольких поколений — да, вам это удастся. Только пока я жив, ни один вооружённый человек, будь то мятежник или полицейский, порога Собора не переступит.

— Предложите свой вариант, — сквозь зубы цедит Бастиан.

Шуршит шёлковая ткань плаща. Седьмой проходится по залу от стены к стене, возвращается к столу. Выдыхает долго, с протяжным хрипом, будто что-то его душит. И произносит, отчётливо проговаривая каждое слово:

— Каро, ваша дочь в Соборе. Думайте теперь.

— А что она там делает? — возмущённо спрашивает Меньер. — Куда смотрит её мать, няньки?

Седьмой подходит к креслу Бастиана и останавливается. Ослабляет застёжку на воротнике плаща, резко дёргает. Катится по полу оторванная пуговица.

— Душно. Бастиан Каро, где ваша жена? — звучит из-под маски.

Хочется зажать себе рот, но слова срываются с языка сами:

— Какое вам дело…

Седьмой достаёт из складок плаща брючный ремень и кладёт на стол перед Бастианом. Стальная пряжка покрыта бурыми пятнами. Память срабатывает, как вспышка, заставляя Бастиана отпрянуть.

— Я надеюсь, меня все слышат? — вопрошает Седьмой. — Бастиан Каро, где тело вашей жены Вероники, которую вы забили до смерти сегодня ночью?

Падает на плечи капюшон чёрного плаща. Седьмой поднимает руки — а когда опускает их, стальная маска, закрывавшая прежде его лицо, покоится в ладонях.

— Амелия всё мне рассказала. Я был в вашем доме, прежде чем прийти сюда, — глухо говорит Ксавье Ланглу. — Расскажите Совету и начальнику полиции, за что вы убили Вет… Веронику.

Бастиан смотрит перед собой полными ужаса глазами. Костяшки пальцев, стискивающих подлокотники кресла, белеют от напряжения. Тишина висит над головой, как занесённый тесак.

— Молчите? Тогда я скажу. Вы боялись, что Вероника расскажет: убийство Советника Бойера, его жены и сына, который должен был наследовать место отца, заказано Фабьеном Каро и вами, Бастиан. К сожалению, Веро стало это известно.

— Вот мразь, — цедит Меньер, сверля Бастиана взглядом, полным презрения.

— Он не лучше нас, — продолжает отец Ланглу. — Вас, Меньер. Вас, Лефевр. Советник Каро не знает, что в безумии, охватившем Азиль, виновны мы. Пятеро членов Совета, которые приговорили Доминика Каро к смерти втайне от его семьи. И я, Седьмой, палач Совета, исполнитель приговора. Вы хотели избавиться от юного смутьяна во имя спокойствия государственного строя? Вы довольны тем, что получили?

Бастиан закрывает лицо ладонями — ошеломлённый, раздавленный.

— Господи… — выдыхает он. — Ничего не исправить… ничего.

16. Те, ради кого

Жиль уходит на четвёртый этаж пустующего университетского крыла, забивается в самый дальний лекторий, ложится в углу под скамью и беззвучно плачет. Время течёт слезами, минуты свиваются в часы — но горя не становится меньше. Боль не уходит, сидит с мальчишкой рядом, запустив острые когти в самую душу.

«Ты с ней даже не попрощался, — шепчет боль. — Ты притворился спящим, когда она целовала тебя, уходя. Даже глаза не открыл, вслед посмотреть. Ты был уверен, что она вернётся, и упустил последний шанс запомнить её живой».

— М-ммммммм! — глухо воет Жиль, впившись зубами в запястье и задыхаясь от слёз.

В дверях лектория молча стоит Сорси Морье. Ей до одури хочется подойти и утешить мальчишку, но Ксавье Ланглу строго-настрого запретил его трогать.

— Он восемь последних лет жил ради неё, — сказал священник. — Дайте ему выплакаться. Если это не выпустить — будет только хуже.

Сорси хотела сказать отцу Ксавье, что ему самому не мешало бы разрядиться, но побоялась. Уж очень пугающими были перемены в самом священнике. Опустевший взгляд, тоскующий и безнадёжный. Серебряные нити, за одну ночь щедро украсившие чёрные кудри. Походка — тяжёлая, шаркающая, будто отец Ксавье несёт на плечах незримый груз.

Когда он вернулся утром, перепуганная визитом мятежников детвора высыпала его встречать к чёрному ходу. Лишь стоило кому-то крикнуть: «Он пришёл!», как все без малого четыре сотни ребят и девчонок помчались на зов. Конечно, Жиль и Сорси были среди них.

Отец Ксавье жестом попросил тишины, и когда стихли звонкие приветственные вопли, осторожно поставил на пол свою ношу — маленькую рыжеволосую девочку в мокрой ночной сорочке. Девочка прятала под подолом что-то округлое и смотрела на других детей полными слёз глазами.