Азиль

Мартен опускает Акеми в тёмную холодную яму под полом, вытягивает наверх лестницу. Девушка кричит, зовёт то Жиля, то Рене. Сорвав голос, умолкает, пытается выбраться, ломая ногти о бетонные стены погреба. Люк в полу открыт, и Акеми слышит звуки глухих ударов, как ругаются сквозь зубы Рене и его подручные и слабо вскрикивает Жиль.

— Помогите… — плачет Акеми. — Остановите их… Кто-нибудь, пожалуйста…

Внезапно становится тихо. Потом Акеми слышит шаги, и в погреб заглядывает Рене.

— Отойди в сторону, — сухо велит он девушке, и подошедший Леон сбрасывает Жиля к её ногам.

Акеми бросается к мальчишке, дёргает узлы из рваной простыни, стягивающие его руки. Жиль часто дышит, лицо залито кровью. Девушка торопится, пальцы скользят, не слушаются.

— Не… — едва слышно шепчет Жиль. — Положи… на колени.

Она кивает, переворачивает его на спину, головой устраивает к себе на бёдра. Рвёт на лоскуты футболку Рене, прикладывает куски ткани к разбитому лицу. Жиль попёрхивается, сплёвывает кровь полным ртом. Горячая тёмная жидкость стекает на земляной пол, пропитывает рукав штормовки. Акеми накрывает волна лишающего сил страха, она теряется, то дёргает путы на запястьях Жиля, то отжимает рваную футболку и снова убирает кровь.

— Мой родной, мой хороший, — плачет она. — Ну как же так… Что я наделала…

Вспоминает про вакидзаси в кармане куртки, достаёт его и перерезает узлы, стягивающие руки мальчишки. Жиль смотрит на неё с благодарностью, пытается улыбнуться.

— Они ниче… тебе не…

— Нет-нет, — торопливо заверяет Акеми. — Ничего не сделали, не волнуйся.

— Мне не… не больн…

Он снова кашляет кровью, пытается повернуться на бок, но тело не слушается. Девушка помогает ему, укладывает рядом с собой, поглаживает щёку кончиками пальцев.

— Только не засыпай, Жиль! Мой родной, не спи, — просит она. — Смотри на меня. Пожалуйста, смотри на меня. Храбрый мой, заботливый, не спи.

Он силится что-то сказать — и не может. Кровь капает с тряпки, которую Акеми придерживает у его рта, впитывается в землю. Взгляд широко раскрытых глаз устремлён на девушку — но проходит несколько минут, ресницы Жиля мелко дрожат, веки опускаются.

— Нет-нет-нет! — Акеми тормошит его за руку, целует исчёрканную шрамами щёку. — Не спи! Не засыпай, Жиль! Нет!

Вдох. Вдох. Вдох. Короткий хриплый выдох. Сердце колотится, слишком торопится, запинается раз, другой. Вдох. Ещё вдох — резкий, такой громкий, что Акеми вздрагивает.

— Открой глаза… — умоляет она тихонько. — Пожалуйста, посмотри на меня!

Она сидит, поглаживая раскрытую ладонь, и вслушивается в стук собственного сердца, пытаясь уловить хоть что-то ещё. Где-то в доме над ней ходят люди, что-то падает и гремит, хлопают двери. Акеми смотрит в одну точку — на крохотную сияющую в падающем свете каплю на ресницах Жиля.

— Мне пора.

Девушка поднимает голову — и встречается с Жилем глазами. Мальчишка стоит рядом с ней, смотрит виновато.

— Я вернусь, сэмпай. Я скоро вернусь.

Голос гаснет, тает в тишине. Там, где только что стоял Жиль, лишь бетонная стена. И тут Акеми понимает, что шрамов на лице Жиля не было.

Она кричит так громко и отчаянно, что за ней в погреб спускаются Клод и Мартен. Пока Клод удерживает закатывающуюся в истерике девушку и засыпает ей в рот горсть синтена, Мартен присаживается на корточки, трогает артерию на шее Жиля. Сокрушённо качает головой и вздыхает:

— Всё. Эх, малыш… Лети под Купол с миром.

Ксавье Ланглу стоит в центре молельного зала и смотрит вверх. Там, высоко под сводами — небо и звёзды. Древние считали, что небо — обитель Бога. Ошибались. Бог живёт в людях. А небо — это его всевидящие глаза. Про это отцу Ланглу вчера сказала Амелия.

— Отец Ксавье, выходит, в Соборе Бога нет? — спросил кто-то из малышей лет десяти. — Если он в людях-то…

— Есть, — возразила Амелия. — Но тут он не видит, потому что небо нарисованное. Ему глаза замазали краской.

Дети зашумели, принялись спорить, почти до драки дошло. Только Амелия во всём этом не участвовала: ушла в дальний угол, забралась с ногами на скамью и уселась, поглаживая спрятанный под платьем шар.

Сказанное про краску не шло у Ксавье из головы с самого утра. Он сам, запертый в стенах Собора, чувствовал себя слепым. «Я будто вижу картинку, нарисованную на внутренней стороне век, — думает он. — Но это совсем не то, что видел бы, открыв глаза. Надо выйти отсюда. Только тогда я увижу».

Шуршат по мозаичному полу подошвы сандалий. Поступь лёгкая, женская. Отец Ланглу успел выучить её за неполные две недели.

— Полдень, отец Ксавье, — окликает Сорси из-за спины. — Мы ждём только вас. Ребята разбиты на группы, как вы и просили. Служки все ушли, я сама за ними заперла дверь.

— Хорошо. Ещё минуту, пожалуйста.

Нарисованное небо под сводами равнодушно смотрит на священника. Спрашивай — промолчит, не ответит.

— Пойдёмте, прошу! Там снаружи подтягиваются полицаи!

Сорси тянет его за рукав — настойчиво, отчаянно. Но это всё равно, что пытаться сдвинуть скалу.

— Мадемуазель Морье…