Азиль

Вкус у Акеми солоноватый, мускусный, на языке терпко, когда Жиль ведёт мокрую дорожку по груди и животу. Спускается ниже, к подрагивающим бёдрам и влажным тёмным завиткам. Гладит пальцами, раздвигает нежные складки, чуть погружая кончики в горячее, мокрое и скользкое, потом подаётся вперёд. Трётся лицом, вдыхая запах девушки и чувствуя, как окончательно плывёт осознание окружающего мира — будто он немного пьян. Акеми прерывисто и требовательно вздыхает, пристанывая на самом выдохе, — «ну же!» — и Жиль повторяет путь пальцев языком. Акеми протягивает руку, вплетается в его волосы, направляет, задаёт ритм, двигает бедрами навстречу, но это не длится долго. Она тянет его вверх, и Жиль поднимается, скользит по ней, попутно прихватывает губами напряжённые горошины сосков.

Потом их губы встречаются снова — Акеми чувствует свой собственный вкус, чуть прикусывает Жиля за нижнюю губу, отстраняется, кладёт ладонь ему на поясницу:

— Давай! — шепчет она голодно и увлекает Жиля в новый поцелуй, одновременно с его движением вперёд и внутрь. Обхватывает его ногами и руками, оплетает тесно-тесно. Жиль не понимает, от чего ему не хватает воздуха — от слишком острых, прошивающих его насквозь ощущений, от объятий Акеми… От её глаз, абсолютно чёрных из-за расширенных до предела, съевших радужку зрачков, от жаркого дыхания в унисон, рот в рот… Или от всего и сразу. Он хватает воздух ртом, движется в беспорядочном, древнем, вшитом в самое подсознание ритме — не осознавая и не отмечая в сознании, что Акеми подстраивается и угадывает каждое следующее движение так, словно они и впрямь срослись в единое целое. Всего становится слишком много, Жиля словно подхватывает и несёт в водоворот яростная тёмная вода, бушующая стихия. Он сорванно кричит, содрогается, когда ему кажется, что тело взрывается изнутри, обессиленно падает на Акеми и из какого-то дальнего далека слышит её ответный крик.

Мокрые, счастливые, опустошённые, они лежат, вжавшись друг в друга, среди разворошённых простыней. Акеми тихонечко жуёт лепёшку, Жиль умиротворённо сопит ей в шею, и его рука поглаживает бархатистое бедро девушки.

— Т-ты не пожалеешь? — спрашивает он вдруг.

Акеми издаёт негромкий смешок, трётся ягодицами о его живот.

— Я жалею только о том, что не сделала этого раньше. Думала, что это не…

— Неп-правильно?

— Угу. Села не в свой гиробус.

— Далеко он т-тебя завёз, — зевает Жиль.

— Бака, — нежно говорит девушка.

Жиль счастливо вздыхает, закрывает глаза.

— Мне н-надо идти, а т-ты меня замучила. В-вот так вот…

— Вместе пойдём. Отдохнём совсем чуть-чуть, и…

— Люблю тебя, — бормочет Жиль и проваливается в глубокий сон.

Если закрыть глаза — бело. Светло так, что начинаешь верить, что свет и тьма — совсем не то, чем их представляют. Зажмурься — и темнота, яркая до одури, начинает пульсировать. Задержи дыхание, считай медленно до тридцати — и на счёт «двадцать семь» сияние тьмы хлынет в тебя леденящим потоком.

Пляшут по пальцам колкие искры, дразнят, играют. Ему не нужно смотреть, чтобы видеть. Огоньки вспыхивают всегда в одной и той же последовательности, за годы он выучил её наизусть. Это обращение к нему. Так лёд зовёт Рене по имени.

— Чего ты хочешь от меня? Покажи, — обращается он к горстке кристаллов на ладони.

С каждым днём льду всё беспокойнее. Всё проще позвать его: лишь вспомнил — и вот он, чешуйками покрывает кожу на запястье, тонкими стебельками вьётся по рукам вверх, ласково льнёт к лицу.

— Я твой, — улыбается Рене ледяной колкой звезде, расцветающей на ладони. — Даже не сомневайся. Говори со мной.

Несколько дней назад Рене проснулся среди ночи от кошмарной головной боли. Сияние разрывало его изнутри, заставляло выть и метаться. Акеми проснулась, испугалась. Поутру рассказала, что дотронуться до кожи Шамана было невозможно — такой она была горячей. Боль трепала Рене всего несколько минут, а ему казалось — прошёл год. И исчезла так же внезапно, как появилась, оставив после себя чёткий образ — свобода.

Лёд обретал жёсткую, беспрекословную волю. Если раньше он позволял Рене командовать собой, теперь наоборот — требовал выпустить, бился где-то по ту сторону сияющей белизной тьмы. Рене скармливал ему целые улицы, отпускал и в заброшенных секторах, и в жилых. Лёд требовал Второй круг. Здесь он зарывался в землю, оставляя снаружи лишь сантиметровые макушки ярко-голубых кристаллов.

Рене говорил с Тибо. Думал, ему тоже знакомо это болезненное, сходное с жаждой ощущение. Но Тибо пожал плечами и сказал, что с ним лёд не милуется — но да, в рост идёт всё быстрее.

— Шаман, ты на нервах, вот он от тебя и шпарит, — подытожил тогда Тибо. — Всё просто.

— Не просто, — говорит Рене ледяной звезде. — Ты живёшь своей жизнью. Я лишь твой проводник.

Звезда выдаёт танец искр на кончиках лучей.

— Я вижу, — кивает Клермон. — Я уже понял, что это обращение ко мне. То, что идёт всегда первым. Что ты показываешь следом? Как мне тебя понять?

Синий лёд роняет на пол кристалл, который трансформируется в сияющий цветок.

— Я не понимаю, — покаянно качает головой Рене.