Азорские острова

Какая же сила несла меня сквозь эту кипень людской толпы и, как пробку из сосуда, вытолкнула на свет, на широкую каменную паперть? И все-таки, куда я бежал? Мимо калек и нищих, мимо длинных столов, за которыми черные, волосатые монахи торговали бумажными литографированными иконами, медными образками и красными кипарисовыми крестиками; мимо стеклянной загородки, где хранилась ветхая, с пухлыми херувимчиками на белых атласных дверцах карета Митрофания, будто бы самим царем Петром подаренная ему…

Вот вспоминаю сейчас: было ли мне страшно? Нет, ничуточки. То, что я испытывал, скорее восторгом назову, а не страхом. Как позднее в удивительных снах отрочества, когда что ни ночь – летал, летал, высоко взвиваясь и падая турманом, и просыпался, счастливый от крылатой силы, от диковинной радости, так и в тот раз, что потерялся: огромный, чужой мир, яркий, праздничный, громогласный мир, и я – один!

Впрочем, меня скоро нашли. Смеясь и плача, мама взволнованно твердила: «Володюшка! Володюшка!» Отец был бледен и тоже, кажется, взволнован, однако нежность выказывать не стал, а, строго сдвинув черные цыганские брови, погрозил пальцем.

Они оба, как потом рассказывала мама, очень испугались, думали, что меня украли побирушки.

О том, что нищие крадут маленьких детей, в нашем доме знали из книг. Среди прочего в долгие зимние вечера были прочитаны вслух «Петербургские трущобы». Крестовский нагнал такого страху, что когда я уже ходил в гимназию и вроде бы вырос из маленьких, мама все еще боялась, как бы меня не украли.

В связи с Крестовским и зимними чтениями надо еще раз упомянуть о нашей деревенской книжнице. Шкаф был набит так плотно, что книга вытаскивалась с трудом. Помимо классиков, прилагавшихся к «Ниве», тут в тесноте великой ютилось и множество случайных одиночек вроде «Трущоб», или «Ключей счастья», или даже декадентских сологубовских «Навьих чар». Однажды в нашем шкафу появилась удивительная, пестро разукрашенная золотыми завитками толстая книга. Она даже и не книгой вовсе выглядела, а скорее шкатулкой, вроде той, где бабушка Александра Васильевна хранила разноцветные мотки гарусных ниток, мешочки со стеклярусом и какие-то старые, полуобгоревшие свечи. Может быть, обилие золота на переплете было чрезмерно, но именно оно-то и делало книгу особенной, не похожей на другие. Название ее было торжественно и несколько загадочно: «Земля и люди».

Не без робости взял я в руки это раззолоченное чудовище. Как тяжелую, таинственную дверь, открыл переднюю крышку переплета. Странный, чудной старик встретил меня на первом листе; лобастый, насупленный, он как бы спрашивал строго: «А тебе, мальчик, что тут надобно?» И я оробел, проскользнул мимо него в запретное и, словно убегая от старика, сразу заглянул в глубину, в середину книги, а там…

Уродливые гигантские каменные головы, врытые в голую, без единого деревца, землю, равнодушно, слепо таращились на меня. За этими великими обрубками была пустыня, был океан. «Остров святой Пасхи», – прочел я подпись под картинкой и захлопнул толстую книгу с каким-то неприятным, тревожным чувством не то страха, не то виноватости за дерзость вторжения в невероятный этот, но, кажется, взаправду где-то существующий ужасный, какой-то даже зловещий мир… Осторожно поставил я на место раззолоченную книгу и уже больше до поры до времени не притрагивался к ней.

Однако каменные чудовища не выходили из головы, стояли перед глазами – молчаливые, непостижимые. Они как бы поселились в нашем доме, и как же я их боялся! Ведь чего проще спросить – что это? Но мне и спросить было страшно.

– Тебе нездоровится? – обеспокоенно спрашивала мама. – Головка не болит ли?

Бабушка ворчала: «Пятилетнего дитю ученьем замучили, вот и пожалуйте… Высох мальчонка-то, одни глаза остались…» Но никакого ученья не было, «ученьем» она называла вечную мою возню с разглядыванием старых журналов, в которых любил раскрашивать цветными карандашами всякие картинки. Сперва мне это запрещали, но потом махнули рукой. «Бог с ним, – сказал отец, – пусть малюет, может, еще художником станет…» Мама горестно вздыхала, ее моя худоба тревожила, да, верно, и будущность художника казалась вовсе не тем, чего она хотела бы для меня.

А между тем ночью обрубки великанских голов вваливались в наш дом, толпились возле моей кровати, и я вскакивал, пытался убежать от страшилищ, но где же! Заметив эти мои ночные блуждания, родители встревожились, повезли меня в город к знаменитому в то время доктору Романову. Он прописал какие-то микстуры и велел почаще гулять. Бабушка тоже встряла в лечение, каждый вечер прыскала на меня из пузыречка с крещенской водицей и что-то шептала. Не знаю уж от чего, только видения помаленьку оставили меня, все пошло по-прежнему, но на книгу Элизе Реклю я долго еще поглядывал с опаской.

Однако я окончательно сбился с большой дороги повествования, сошел на боковую тропку. Итак, о путешествиях в город как о праздниках.