Б.Б. и др.

Приятели все были из увлеченных безделием и балдежом, и попросить их что-то куда-то подвезти, его, а еще лучше кого-то из них же, с кем он условился, подождать, встретить, что-то взять, подержать покуда у себя, а он потом заберет, а еще лучше, когда он скажет, «захватить с собой»; получить для него в библиотеке книгу, не говоря уже о достать записи лекций по жалкому диамату, по политэкономии бессмысленной, чтобы их перед экзаменом ему, а еще лучше им для него, переписать, — было естественно, а еще лучше само собой разумелось, а еще и того лучше — было его им услугой, поскольку придавало их жизни хоть какое-то содержание. Не надо думать, что он только примитивно доил людей: он включал их в работу друг для друга, так сказать, создавал для них рабочие места. Если кому-то нужно было оставить дома на полдня ребенка, он находил, кому с ним посидеть; если кому-то требовалось лекарство, он знал, кому позвонить, чтобы тот это лекарство купил и по нужному адресу доставил. С такой отзывчивости, согласитесь, не зазорно и комиссионные получить, но не ради комиссионных он это делал, а именно что из одной отзывчивости. Он видел, что люди именно так отзываются на заботы других, и копировал их поведение. Не его вина, что какой-то витамин этой отзывчивости при копировании вымывался и она неожиданно начинала отдавать изжогой, временами ядовитой.

Он наблюдал людей, не выделяя их в особую категорию элементов мира. Встреча с новым человеком не отличалась от встречи с новым парком, или внезапным дождем, или очередной книжкой. Он замечал, что отношения между другими людьми, например в нашей компании, бывают другими, чем у него с его студенческими приятелями, но объяснял это все тем же: на одном прилавке товар подешевле, качеством похуже, на другом — подороже, подобротней. Он не обязательно хватал первое попавшееся, рылся, старался выбрать что поярче, покрасивее: иностранку для любви, иностранца для дружбы. Какая-нибудь иностранка даже и клевала, но, увы, не на конкретно Б.Б. с его, как он верил, своеобразием, и даже, увы-увы, не на вообще «русского», ибо прилагающийся набор пленительных экзотических атрибутов: пьянство, страсть бескрайняя до рукоприкладства и нежное сердце, исполненное яростного страдания, — был, как мы знаем, не про него; а на потенциального жениха, ровно такого же, как где-нибудь у нее в Гренобле или Упсале, с приличным приданым и хорошими перспективами на научную карьеру. Для иностранцев же мужского пола и тех из женского, которые о замужестве вплотную не думали, он был просто русской версией среднеарифметического западного студента, благополучного, поглощающего науки, знающего, чего он добивается, — от которого, то есть от заранее известного общения с которым, они сознательно и уехали в другую Россию.

Зато знаний усвоить в университете, он понимал, можно было сколько хочешь, и первоклассных. С первых же дней он стал ходить на все мало-мальски интересные семинары старших курсов. В годы еще отроческие он был обучен французскому языку и английскому: несчастные сестра и брат, окончившие Эколь Нормаль и Кембридж, в начале 30-х уехавшие от филистерского капитализма Европы и приехавшие в готический коммунизм Ленинграда, арестованные в 37-м и попавшие в горстку напоказ прощенных в 39-м, впускали его, по возможности незаметно, в крохотную нищую каморку в коммунальной квартире и, приглушив голоса, чтобы соседям не пришло в голову, что это уроки, по очереди занимались с ним (отец умел скупать за бесценок не только канделябры и вазы). В университете он записался, само собой, на немецкий, но также и на иврит, фарси и старопровансальский. От фарси пришлось отказаться, потому что на семинаре по ивриту он попросил одну девушку из Баку учить его турецкому, а это было, как сказал стажировавшийся тогда в его группе рабочий парень из Ливерпуля, ту мач. (Честно говоря, Б.Б. был немного разочарован, потому что первоначально принял ее за армянку и стал договариваться об уроках армянского и староармянского, грапара, — что ливерпулец, узнав, оценил как ту ту мач.) Старопровансальский тоже был сменен — на старогалисийский, потому что провансалистику уже оккупировал Миша Мейлах, который учился курсом старше и с которым тягаться, решил Б.Б., когда они встретились и коротко поговорили, выходило себе дороже. Ладно, язык соседний, а где кончаются провансальские трубадуры и начинаются испанские, надо еще разобраться.