Б.Б. и др.

Внешне связанное с ним продолжалось: окна квартиры глядели на Фонтанку, из трубы рощинской дачи по субботам-воскресеньям поднимался дым, выходили сборники чьей-то памяти, которые он составлял, бесконечный Набоков во все новых и новых переводах со следами его участия. Кому-то, включая меня и Наймана, приходили от него письма, время от времени прилетали слухи. Он сошелся с потомками нгвеньяны Собхузы II — как с семейством принца Макошини, так и с боковой ветвью. Кто-то провел его на заседание не только либандлы, но и ликоко (Совета нации — Тайного совета). Он отыскал неких Мсвати-жреца и Н’Буну-телеграфиста, чьими пра-пра были Мсвати-вождь, объединивший кланы, и Н’Буну-вождь, понимавший интересы белых. Звучало как нынешние африканские анекдоты наоборот. Он добился места еще в колледже в Луенго, на полставки — тот же курс и тоже на сельскохозяйственном факультете. Плюс статьи для «Свазиленд Трибьюн» и даже «Умбики» — газеты, выходящей на свази. Овладел ли он языком, было неясно, хотя нескольким людям написал, что «агглютинативный, как все из семейства банту, с элементами флексивности язык большого труда не представляет». Неясно было и с заработком, потому что выплачивали в лилагени, а он при этом разъяснял только, что лилагени равен рэнду ЮАР. В подражание Пушкину иронически жаловался на саранчу и для экзотики — на муху цеце, в целом побежденную — «ну а вдруг». Найман сострил в старой доброй манере: «Кому от кого не поздоровится: Б.Б. от цеце или цеце от Б.Б.?» И еще напрашивающееся: «Б.Б. под баобабом» — про фотографию, которую он прислал всем на Пасху, одинаково надписав «Древо Жизни» на обороте: шутка времен словаря «Мифы народов мира». Еще одна шутка была, что однажды ночью он вышел во двор пописать — и тотчас хлынул ливень, разразилась гроза.

Слухи были достоверны, как письма, правда, письма легендарны, как слухи.

Где-то через год он слетал в Штаты, пора было. Нгвеньяна нгвеньяной, но существовал и реальный сенатор в Вашингтоне, который специализировался на «узниках совести», и после освобождения Б.Б. обменивался с ним поздравительными открытками на 4 июля и, так уж в политической неразберихе тех лет получилось, на 7 ноября. Ираида полетела вместе с ним, присмотреться. Предполагалось, что между выращиванием роз и игрой в дротики сенатор воткнет Б. Б. в какой-нибудь университет, в какой-нибудь приличный, по крайней мере не дальше часа-двух езды от чего-нибудь. Но — сорвалось: открытки снова стали приходить из Мбабане. Что сорвалось, стало известно после бывшего Дня Конституции, когда Ираида, четверо деток мал мала меньше, старуха и сам-семь вдруг высадились в Ленинграде.

Оказалось, у сенатора было реноме спортсмена, в обед он каждый день мотался трусцой от Капитолия до мемориала Линкольна и обратно. На уикенд пригласил Б.Б. поудить с ним рыбу на бунгало в Делавере, это тоже считалось спортом. Отъезд из вашингтонского дома рано утром в субботу. Б.Б. купил спиннинг и рюкзак, автобусом доехал до места. По пути немногочисленные пассажиры поглядывали на него чаще, чем в этой стране полагалось, — что Б.Б. отнес к своей вообще экстравагантной внешности. Сенатор вышел из дому с женой и дочерью, а за ними еще четверо — как вскоре выяснилось, близкие друзья, член Верховного суда США с семейством, также приглашенные. Увидев его, вся компания на секунду застыла, как будто споткнувшись. Б.Б. снял рюкзак, чтобы погрузить в багажник сенаторского «Крайслера», и обнаружил на конце торчащего на полметра сложенного спиннинга женский лифчик. Должно быть, жена, вечером постирав, развесила в ванной кое-какое бельишко, а он, уже с рюкзаком на плечах зайдя за забытой зубной щеткой, подцепил.