Б.Б. и др.

Еще один парадокс, который произвела натура Б.Б., заключался в том, что он был лишен интуиции, начисто. Все, что он делал и чего добивался, он делал и добивался обостренным интеллектом. Интеллект и вообще, если он находится в состоянии готовности, то всегда в готовности сорваться с места. Ноги уже укреплены в колодках, вес переброшен на плечи, а они передают его, насколько возможно, кистям, а те большому и указательному пальцу, таз приподнят — интеллект готов метнуться вперед при любом щелчке, он примет за выстрел стартера простой хлопок в ладоши и, рванувшись, не сразу останавливается, даже и слыша команду «фальстарт!», не сразу с ней соглашается, не желает прервать начатой стремительно и безоглядно дистанции. Интуиция же топчется где-то за его спиной, позади стартовой линии: чтобы выйти на дистанцию, ей нужен разбег, нужно время для прикидки, начинать ли ее вообще, не победить ли интеллект, просто дождавшись двух его фальстартов и снятия с забега. Она не спешит, потому что в любом случае, как бы быстр и могуч он ни был, на финише она будет первой.

Б.Б. не мог что-либо предчувствовать, потому что не умел чувствовать. В общепринятом смысле слова. Он чувствовал жар и холод, физическую боль, настроение собеседника, опасность, но, как уже было сказано, не чувствовал меры. Если у него болел зуб, он не знал, достаточно ли он болит, чтобы идти к врачу. Если собеседник был к нему не расположен, он не понимал, насколько, и ждал, чтобы тот сказал: я не расположен к вам до такой степени, что не хочу больше с вами разговаривать, — а если этого не слышал, то продолжал с ним разговаривать как ни в чем не бывало и тогда, когда любой другой на его месте смотал бы удочки. А так как произнести в глаза живому человеку это трудно, то сплошь и рядом он брал в оборот людей, которые не хотели иметь с ним дела, чем доводил их нерасположенность до почти исступления. И напротив, чье-то заявление принимал как истину и приговор и мог сказать: «Вы нажили себе врага, не поздравив с днем рождения такого-то; он говорит, что никогда вам этого не простит», — хотя мы с таким-то после этого уже три раза виделись и десять раз разговаривали по телефону ровно так, как прежде. (Такое отношение к проходным репликам было, впрочем, свойственно и другим его филологическим знакомым, может быть, потому, что у них любое из слов имело равный вес с остальными, а может, поколение такое выдалось. Например, Тименчик, читавший всё, с заметным волнением сообщал Найману, что видел в издательстве ругательную внутреннюю рецензию на его перевод латышских дайн, а затем, через полгода, что в «Трудах Ленинградского университета» появилась критика его перевода старопровансальских трубадуров, каковые два факта сопоставив, он заключил не без торжественности: «Это уже похоже на крестовый поход против вас».)

Опасность Б.Б. чувствовал тоже прежде всего умом, но тем же умом нельзя сказать чтобы не чувствовал одновременно и безопасность. Поймав в Москве на улице «левую» машину, он из болтовни шофера узнал, что его брат работает шофером у директора издательства «Наука», и, наскоро расспросив, имеет ли брат на директора влияние, и услышав, разумеется, что имеет, и полюбопытствовав, не может ли он внепланово устроить издание его, Б.Б., монографии о галисийских трубадурах, и услышав, что запросто, и осведомившись, сколько это будет стоить, и услышав, что пятьсот, тут же эти пятьсот вынул и передал для брата вместе с номером своего телефона, по которому просил брата звонить в любое время. Заметим, что все это происходило в конце 70-х, когда царила социалистическая законность и когда пятьсот рублей стоили побольше, чем сейчас, в конце 90-х, когда царит законность пера и обреза, пятьсот долларов. Болван, скажете вы. Да, но не по разуму (потому что шансик-то все-таки был, а деньги еще заработаем), а по чутью. Авантюрность, скажете вы. Да, авантюрность — но и полное отсутствие интуиции. Брат так и не нашел времени позвонить, а машина с его братом-болтуном, с которого Б. Б. мог бы взыскать долг, с тех пор ни разу не встретилась.