Б/У или любовь сумасшедших

Смеются и смеются весь день

И половину летней ночи.

Слушай, ты такая красивая, умная, образованная. На х… тебе понадобилась эта помойка? Неужели стоящего мужика на тебя не нашлось: артиста, писателя?

— Почему? Находились.

— Ну и как?

— А это после траха. Доверительные рассказы. Ты ведь решил со мной трахнуться? Вопросительный?

«Здорово опрокинула. Как песочные часы».

— Ты с соплеменниками спала? Я имею в виду профессионально.

— Профессионально — да, отсюда и школа, но бесплатно, по любви, так сказать.

— На заре туманной юности?

— Совсем на заре.

«Странно встретились эти мужики. Похоже, — не виделись сто лет, и все же что-то не то. И Танюшку мою этот длинный знает. Знает, знает…»

— Вон тот, что сел в углу, кто это?

— Понятия не имею.

* * *

«Господи! Как же я ненавижу этот город!»

Черные железные двери разъехались, освободив проход в вагон.

«Как в крематории. Надо же такое придумать».

Ирина вышла на «Черной речке». На высоком этаже ждет пустота странной квартиры. Низкие потолки, из окон — фабричные дали, уныние новостроек. Но из зеркала девятнадцатого века смотрит неподвижное лицо. Чье-то, она не знает чье, потому что неинтересно разглядывать эту женщину. Она все о ней знает. Чай пьет на столике восемнадцатого века под елизаветинской люстрой. На стене портрет курчавого генерала двенадцатого года. Предок Муры. С Мурой, любимой, умной Мурой поменялись на неделю квартирами.

Фотография Орика в морской форме. Орика больше нет, но Мура сумела загнать уныние и тоску вдовства так далеко внутрь себя, что, глядя на ее свежее, бледно-розовое лицо маркизы, никто никогда не догадается о печали бессонных ночей. Мура может все. Она всю жизнь могла выдюжить все и привыкла к этому.

Вдруг передумала нажимать кнопки кода. Успеется. Впереди длинный вечер. Ведь здесь рядом место дуэли. Комендантский аэродром. Когда-то Кольчец привел сюда, почему-то с ними был пес — милый, веселый эрдель. Чей пес, не вспомнить. А вот как Кольчец в своей неизменной летчицкой курточке, в черном берете стоял у пилона и на берет вдруг неизвестно откуда, с неба, упала капля белого птичьего помета — помнит.

Остатки парка были замкнуты уродливыми промышленными строениями, рельсами железной дороги. По расчищенной аккуратно дорожке, снег здесь был чистым, не то что серое месиво на людных улицах, она подошла к пилону.

— Сколько раз вы ездили в Хельсинки?

— Раз пять.

— Ты знала, что у Алексея это с собой?

— Сначала не знала, а потом узнала.

— А как узнала?

— Алексей очень любил меня…

— Это я уже слышал.

— Я говорю по делу.

— Извини.

— Однажды ночью в гостинице он поссорился со мной и ушел один. Вернулся в три часа ночи. Мне показалось странным, он никогда раньше не был груб со мной и предлог для ссоры был смехотворным. Я предлагала идти гулять на набережную, а он хотел сразу в паб. Я сказала: погуляем и пойдем в паб. А он: что ты мне выламываешь руки! Я увидела другого человека, очень злобного и жестокого, а вернулся прежний. Потом я поняла, что ему нужно было идти одному, без меня. И еще… я поняла, что у него ломка.

— Откуда ты узнала про ломку?

— Моя подруга тащилась.

«Чьи это голоса? Неужели опять это наваждение, как утром на Невском? Я, кажется, действительно схожу с ума».

Ирина оглянулась. За голыми тополями, по дорожке-лучу прохаживались двое. Женщина лет двадцати пяти в умопомрачительной дубленке «лаке» и мужчина стандартного вида: ондатровая шапка, финское пальто-реглан.

Она слышала их разговор. Слышала, несмотря на расстояние, разделяющее их, несмотря на шум электрички, подъехавшей к платформе «Новая деревня», несмотря на машины, проезжающие совсем неподалеку. И более того: шум электрички, влажное шипение слякоти под колесами машин возникли только сейчас. Двое приближались к ней. Она пошла им навстречу: старая, никому не нужная тетка в когда-то шикарной шубе из очень щипанного бобра.

Женщина была хороша жесткой порочной красотой. Порок был не только в чувственной гримасе губ, в преждевременной резкости носогубных складок, — он был изначальным. Ничего не значащее слово определяло суть. Изначальный, то есть заложенный природой в один из генов.

— Даю тебе честное благородное слово, — услышала Ирина теперь уже вьяве.

«Какое честное благородное слово может быть у человека с таким рыбьим глазом?»

— Но я действительно не знаю, с кем он ехал последний раз.

— С человеком, с которым ты спишь, угадал?

— Нет. Не угадал.

— Ты уверена? Разве ты можешь быть уверена, что не спишь с кем-нибудь?

— Я уверена, что это был не тот, с кем я сплю. С другими я трахаюсь.

— А почему ты так уверена?

— Потому что его нет в городе.

— Как все б…и, ты имеешь предмет для души?

— Со мной обязательно так разговаривать?

— А разве ты не б…ь?

— Знаешь, что означает б…ь у Даля? Лживая.

— Совпадает.

— Нет, не совпадает. Я лгать не собираюсь, хотя ничего ты со мной сделать не сможешь.

— Как это не могу! Ничего себе: наркота, убийство, валюта — и я не могу. Очень даже могу.

— Я к этому отношения не имею.

— А ширяется кто?

— Это надо доказать.

— Докажу.