Б/У или любовь сумасшедших

Кажется, в этом новом мире для таких, как ты, места нет. А как насчет чейнджа? Да нет, поздно уже для чейнджа. Наверное, материал, из которого слепила жизнь, не первосортный, но переплавке не поддается. Примеси и присадки не выпариваются. Вот так-то. Нет места и не предвидится. Разве что… «Мужчина, 28 лет, сексуально грамотный, с исключительными возможностями, готов доставить радость женщинам от 18 до 46 лет».

И здесь не вписываешься. Впрочем, при нынешней инфляции «радость» наверняка по коммерческой цене. Можно представить себе эту «радость». Нет, не можешь. Воображения не хватит. В той системе координат, в том пространстве, где прошла твоя жизнь, такого быть не могло. Сначала. «Я на подвиг тебя провожала… но слезы сдержала… иди всегда смело… перевяжет подруга горячие раны его…» Потом… «и были три свидетеля: река голубоглазая, березонька пушистая, да звонкий соловей…» — даже в песнях уродливым отражением кошмарных ночных пришельцев маячили три свидетеля — понятые.

На чем же мы остановились? Что пелось последним, перед «мы ждем перемен», которую пели уже другие.

«От обиды умирают, от обмана улетают, эти преданные ангелы-хранители, но лишь они на слабых крыльях могут жизнь мою пронесть» — любимая песенка Кольчеца. Нет, любимая — «кто-то теряет, а кто-то — находит», а еще «Бричмулла, брич-муллы, бричмуллу, бричмуллою…» Ах нет, твое другое, другое… «судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе… дождусь я лучших дней». Дождались! Неужели Саша прав и она «входит в другое пространство»? Пространство чужих снов, тайных разговоров, видений, навсегда исчезнувших слов и лиц. Неужели правда, — человек не исчезает, он превращается в иную материю, и в бесконечном космосе носятся сгустки неведомой материи? Что нужно, чтоб материя эта входила в тебя, как в полость, нишу, пересекала, «как образ входит в образ и как предмет сечет предмет»? Сцепить руки, закрыть глаза… «Хорошо бы он умер, прихожу, а в окошке говорят: «Возьмите вещи». Грязный вестибюль, длинные скамейки на железных ножках, унылые люди на скамейках, у окошка регистратуры женщина в уродливо приталенном буром плаще, в платочке с люрексом, вытирает кулаком слезы… Вот она — сидит через проход, смотрит перед собой базедовыми глазами. На коленях замызганная нейлоновая сумка, выпирающая банками с супом, пюре и домашними котлетами, передача в одну из клиник на Пироговке.

— Вы не подскажете, институт гастроэнтерологии — это где выходить?

Женщина встрепенулась:

— Это, это… на третьей или четвертой, там еще памятник увидите напротив, гастроэнтерология, да, это там, ну да, сосудистая раньше…

— А кардиология?

— А кардиология — это где я выйду.

«Это она. Ее мысли. А мне выходить сейчас, неловко. Глупость. Никому ни до кого сейчас нет дела».

Ирина вышла на своей остановке, свернула в переулок. Ночь. В вестибюле пусто, нет родственников с передачами. Здоровых. Каждый второй из этих «здоровых», судя по их лицам и голосам, нуждался в психиатрической помощи, и будь там, за проходной, свободные койки, почему бы не помочь? Но коек не было.

«Сегодня, и больше никогда». Саша помог. В святая святых, проблемную лабораторию. Стеснительный, деликатный, он смог то, что и академику оказалось не по зубам.

Как? Почему? За что?

Не наше дело. Об этом задумываться не нужно.

Машина пятого поколения отвечает на такие вопросы, и это главное. Не помешает ли общение с машиной ее поездке в Аме-рику? Спохватилась! Дело сделано, где-то в неведомых недрах проставлены штампы, записаны коды; имя, фамилия, биография запечатлены на диске.

Вот скажут в аэропорту: «А вашего паспорта нет».

Ну и черт с ней, с Америкой! Деньги будут целее. Разве имеет право ухнуть деньжищи на каприз, причуду?

Дежурил седой, с маленьким личиком, с мертвыми эмалевыми голубыми глазами. Кто-то сказал, что он немец. Наверное. Тысячи раз она проходила мимо него, и, как в первый, он внимательно изучал пропуск, поднимал глаза, сверяясь с фотографией. Она старела, меняла прически, начала красить волосы, скрывая седину, а он все поднимал и поднимал блеклые глаза.

Мимо высокого желтого забора, огораживающего прогулочные дворики самого сурового корпуса. Мимо. Как всегда, прогоняя мысль о том, что там делается ночью в камерах, закрытых тяжелыми железными дверями. Надзиратели боялись входить в камеры ночью, никогда, ни за что. Труп «самоубийцы» забирали утром. Мимо, мимо…

Кольчец шутил так: «Жан-Поль-Абрам-компьютер». Его антисемитизм был бытовым, как сифилис.

«Сегодня или никогда».

Эти проклятые помехи, откуда они? Почему вдруг неожиданно картина искажается, почему она перестает понимать, что происходит, и исчезают реалии места, все заполняет светящаяся пустота? Пока что отмечена лишь одна закономерность — момент соития этого неутомимого павиана виден всегда отчетливо. Неужели половая энергия так сильна, что перекрывает любое поле? А вдруг именно сегодня она не увидит ничего? Ведь Саша сумел организовать только одну встречу с Жаном-Полем-Абрамом. А вдруг не сможешь соответствовать, чудо покинуло, ушло, исчезло? Вот об этом думать совсем нельзя.