Б/У или любовь сумасшедших

Касик стал сам делать перевязки на ногах, достал тряпок, так как бинтов, конечно, никаких не было и в помине. Посоветовали ему ванночки из марганцовки. Ни о какой чистоте, тем более стерильности, и речи быть не могло. В грязном бачке разводил он в воде (почти всегда холодной, так как кипяток был роскошью) марганцовку и поочередно опускал туда ноги. Ужасно это вспоминать, но это было действительно так — белые черви копошились, всплывая в бачке, они вылезали из больных ног, большие пальцы обеих ног были ужасны — торчали оголенные кости. После марганцовых «ванночек», по совету мамы, Касик смазывал ноги рыбьим жиром и забинтовывал тряпками. Проделывал это ежедневно. Произошло чудо: с ног стала спадать опухоль, раны стали затягиваться, но ноги были еще синие и ступни гноились. Через какое-то время (не помню) брат стал снова ходить, все лучше и лучше. Приносил нам с поля весеннюю мороженую прошлогоднюю картошку, и мы в бараке бросали ее прямо на горячий чугун плиты, жарили и ели как вкуснейшее блюдо, как деликатес. Назывались они, правда, не очень аппетитно — «тошнотики».

Вот эти эпизоды запомнились мне из наших скитаний во время эвакуации. Естественно, многие события я не помню с хронологической точностью. А многое и вовсе стерлось из памяти. Остались лишь обрывки воспоминаний, да и то смутные, то ли сон, то ли прошлое было действительно.

Когда мама узнала, что освобожден от немцев город Калинин, она стала разыскивать родных. Там жила бабушка, мамина мать. После оформления необходимых в то время документов на выезд мы покинули барак, где жили, поклонились могиле, где похоронена сестра Люда, и уехали к бабушке.

Встретила бабушка нас не очень-то радостно, скорее, напротив. Чувствовалось, что мы ей в тягость. Двое истощенных, больных внуков, да и дочь в таком состоянии, что требует забот о ней и ухода. Жила бабушка одна в семнадцатиметровой комнате в коммунальной, многонаселенной квартире. Условия по теперешним временам скверные — туалет на улице, кухни не было вообще, даже общей. Каждый жилец готовил пищу в своей комнате на керосинке или примусе.

Бабушка часто приносила из магазина кильку, мелкую, тощую. Делала бутерброды нам с этой килькой и выделяла по одному. Больше не давала, говорила, что мы истощенные, нам нельзя много есть, будет заворот кишок. Проглатывали мы эти свои «деликатесы» мгновенно, можно сказать, за один укус. Когда бабушка чистила кильку, мы считали это преступным расточительством. Следили, когда она их выбросит, и только она куда-либо уходила, доставали все это из ведра с отходами и съедали. Постоянно ощущали голод, казалось, никогда не насытимся.

Бабушка страдала болезнью сердца и часто уходила на лечение. Продукты от нас прятала, боясь, что мы объедимся. Как только за ней закрывалась дверь, мы доставали муку, мама спешно зажигала керосинку, ставила кастрюлю с водой. Казалось, невероятно долго вода не закипала, мы по очереди открывали крышку, совали туда пальцы, проверяя, скоро ли закипит вода. Облепив керосинку, сидели рядом в ожидании. Только закипала вода, мама подсаливала воду и растворяла в ней муку. Ели, обжигаясь, торопясь до прихода бабушки со всем этим покончить, скрыть все следы нашего преступления.

Умерла бабушка 9 марта 1945 года. Немного не дожила до победы. Она ее очень ждала, чувствовала, что скоро кончится война. Болела она очень тяжело, была прикована к постели, распухла страшно, у нее была водянка. Все время говорила: вот придет мой сын-герой (дядя Василий был Герой Советского Союза, отличился во время финской войны), вынесет меня на улицу, и я поправлюсь. Но не поправилась. Умерла под утро. Было очень страшно находиться с ней в одной маленькой комнате. А брат, как только бабушку похоронили, занял ее кровать, — до этого он спал на сундуке, так как не бьшо места. А я боялась ее кровати. Над кроватью висел огромный ковер, во всю стену, сделанный руками моей прабабушки Софьи Алексеевны; она была дворянка, занималась, как и все женщины ее круга, рукоделием. Вышит был ковер гарусом, на нем был царь Петр Первый во весь рост, на лодке, во время бури. Это было произведение искусства, как картина. После войны к нам из музея приходили, просили продать. Но мама отказалась, хотя мы сильно нуждались, — память, мол. Ведь прабабушка вышивала его около двадцати пяти лет. А потом этот ковер у нас украли, когда мать вынесла его проветрить на чердак.

Мать не может устроиться на работу, еще здоровье неважное, не совсем окрепла, но уже стала видеть, зрение налаживается. Чтобы как-то жить, берем работу в чайной, стираем скатерти, поварскую спецодежду, за это кроме небольшой оплаты нам выдают ежедневные обеды по одной порции из трех блюд. Обед весьма и весьма скромный, но мы и этому были рады и делили его на троих.