Б/У или любовь сумасшедших

Белье стирали в той же комнате, где и жили, так как кухни-то не было. На керосинке грели воду, стирали и кипятили белье. Белье было грязное, жирное. Пар окутывал комнату, запах керосинки, копоть, по стенам все время текли струйки — испарения, была ужасная сырость. Керосинка-то еще ничего, а когда не было керосинки, делали все это на примусе. Тут уж было еще «веселей».

Времени для гулянья, детских забав почти не было, едва выкроишь минутку выйти на улицу, как зовет мать: надо относить белье, или принести ведро воды с колонки (в доме не было), или вынести помои, грязную воду после стирки, сходить в магазин, то есть все хозяйственные заботы, а еще ведь я училась и уроки надо делать. Просто не знаю, как я умудрялась еще и хорошо учиться. По некоторым предметам была даже отличницей, хорошо давались мне гуманитарные предметы.

Для занятий в школе нужны были тетради, но их не было. Первое время после войны писали на старых газетах. Сшивали их, делали подобие тетради и писали. И между прочим, почерк был у школьников несравненно лучше, чем теперь. За все годы учебы у меня так и не было настоящего портфеля. Носила учебники и все ученические принадлежности в холщовой сумке. Портфель был предметом моих несбыточных мечтаний.

Начала занятий в школе я ждала каждый день с нетерпением, и не потому, что уж сильно хотелось учиться, а потому что в то время в школах выдавали бесплатные завтраки: тонюсенький кусочек черного хлеба, слегка припудренный сахарным песком. С ума сойти, как это было вкусно и как это моментально проглатывалось.

Утром мать послала меня за хлебом. Только вышла на улицу — слышу песни поют, гармошка играет, крики: «Ура!», «Победа!», все бегут, смеются, плачут, обнимаются. Кончилась война! Мне было всего девять лет, но как хорошо я уже понимала, что значит ПОБЕДА. После ада, который нам пришлось пережить, это слово привело меня в такое состояние, что просто невозможно передать. Я бросилась бежать домой, тоже плакала и смеялась. Неужели все кончилось? Вот, думала, теперь заживем. Все станут жить богато, будут сыты, одеты, вернутся наши отцы. Словом, радости не было предела, слово «ПОБЕДА» содержало в то время большие надежды на счастье.

Врачи меня предупреждали, что я вряд ли смогу иметь детей после перенесенного во время войны голода и болезни. Но я все-таки родила двух девочек и так счастлива всю жизнь, что у меня есть дети, что дай Бог каждому. Дети мне платят тоже нежностью и любовью. Словом — это единственная моя радость в жизни. Это награда за все мои страдания. Которые, кстати, будут спутниками по сей день моей жизни. Такая, видимо, выпала доля. Поэтому надо довольствоваться тем, что есть, и жить.

Я как-то слышала, что для полного счастья всегда должно чего-то не хватать. А может, и в этом есть какой-то смысл.

Отцы моих подруг возвращались с фронта, из плена и госпиталей.

Я своего отца не дождалась. Многие, многие годы я все надеялась: а вдруг произойдет чудо и вернется мой отец? Я любила своего отца больше, чем мать. Он был хорошим и заботливым отцом. «Умер от воспаления легких». Как трудно родным не знать, где и как погиб или умер близкий человек. Даже могилы не знаем, да и была ли могила-то? А ведь на всю жизнь я запомнила, как мы пришли с матерью к нему на свидание в тюрьму. За что его посадили — не знаю, мать никогда не рассказывала. Но помню, что он вышел к нам с миской супа, и я этот суп ела, потому что мы голодали. Я ела, а он смотрел на меня и плакал. Потом его куда-то перевезли из Ленинграда, и очень скоро пришло страшное извещение из МГБ.

Ты просил меня записать для тебя мою жизнь. Не знаю, сумела ли я это сделать. Многое забылось. Но я буду счастлива, если тебе это хоть как-нибудь пригодится. И все здесь правда, которую я старалась не вспоминать. Но любовь к тебе сильнее боли. Я грешница, что пишу такое, но я никогда не была счастлива с Николаем. Я счастлива с тобой. Ты заменил девочкам отца, недаром они тебя боготворят. Да хранит тебя Господь, мой любимый, мой единственный, моя радость!

Потом шло густо замаранное.

«Это на экспертизу, пусть разберутся», — мимоходом подумал Герман Васильевич, потому что глаза его уже бежали по следующим, написанным от руки строчкам:

«Ты единственный, кто знает этот тайник, поэтому в самый страшный час своей горькой, поруганной жизни я обращаюсь к тебе.