Б/У или любовь сумасшедших

Ирина нагнулась и поцеловала ее бледный большой рот. Язык Натальи сильно раздвинул ее губы и проник внутрь. Он нежно и сильно скользил по зубам, по небу.

— Иди сюда!

— Куда? — глупо спросила Ирина.

— Сядь в кресло.

Что-то подобное случилось в сумеречной памяти детства.

В новогоднюю ночь родители ушли в гости, оставив ее «праздновать» вместе с тоненькой темноволосой девочкой Галей — дочерью тех «гостей».

Они выпили сидра, поели холодца. Телевизоров тогда не было, и Галя предложила ей выстричь челку. Выстригли. Глянув на себя в зеркало, Ирина заплакала: лицо было обезображено клоками свисающих на лоб жиденьких прядей. Галя утешала, говорила, что «так лучше», а потом предложила поиграть в папу и маму. Они разделись и легли в кровать. Галя гладила два болезненных камушка на бывшей еще недавно совершенно плоской груди, потом легла на Ирину и стала тереться. Было приятно и совсем почему-то не стыдно. Галя терлась все сильнее, и вдруг сделалось совсем приятно. Ирина тихонько застонала.

— Ну вот и хорошо, — сказала Галя, — теперь у нас будет маленький.

Ирина страшно испугалась, она не хотела маленького, но Галя успокоила:

— Ведь это же все понарошку.

Но здесь, кажется, было совсем не понарошку.

Наталья встала на колени перед креслом, пальцами раздвинула ее плоть и, чуть откинувшись, смотрела, не отрываясь.

— Не надо, — прошептала Ирина, — я не умею.

— Погоди… помолчи… ты ничего не понимаешь… Мы обманем их всех, — низко и хрипло отвечала Наталья. — Неужели ты не понимаешь, что мы обманем их всех.

Ирина не понимала. И когда Наталья склонилась к ней, она поджала ноги, забившись в глубь кресла.

— Пожалуйста, не надо, не сердись, но это не для меня, — жалобно сказала она.

Наталья легла навзничь на вытертый синтетический палас. Закурила.

Ирина тупо смотрела, как на экране девахи в какой-то кожаной сбруе, открывающей ягодицы, изображали рабынь. Их хлестал шелковой плетью мужик с лицом вырожденца и волосатой грудью.

— То, что произошло сейчас, — медленно сказала Наталья, — ничего не меняет. Забудем. Я предполагала, что все это окончится именно так, потому что вы, Ирина Федоровна, — слепы. Ваши большие, прекрасные глаза — слепы. Вы никогда ничего не видели и потому не понимали. У вас в руках была жар-птица, а вы распорядились ею как курицей.

— Ты о чем?

— Неважно. Разве можно объяснить слепому человеку, чего он лишился. Ваше спасение в том, что вы красивы и еще… еще в том, что тождественны себе. За тождественность нельзя уважать, но любить можно. Поэтому вас и любили, и будут любить, и делать ради вас самоубийственные глупости.

— Но объясни мне, что означает это обличение? О чем ты?

— О том, что пора спать.

Одним гибким и сильным движением она поднялась с пола, ушла в ванную.

Ирина поставила свою любимую Ленину кассету, и, пока шумела вода в ванной, она слушала ее.

Ночью ей приснилось огромное озеро-море. На его берегу стояли современные высокие дома. Но даже над ними возвышались два серых, с какими-то дьявольскими рогами небоскреба. Машины катили по широкой улице, идущей берегом озера. И вдруг рогатые небоскребы дрогнули и, раздвигая дома, стали приближаться к Ирине. Она проснулась от ужаса. Ужас она испытала потом в Чикаго, увидев небоскребы «Sears» и «Непкок». Это их она видела во сне. Но в то утро она потаенно наблюдала за Натальей. Она делала гимнастику, и это было прекрасное зрелище. Ноги ее были мускулисты, как у бегуньи, тонкие руки с нежными округлостями мышц и предплечий вздымались вверх, тянулись пальцами к потолку. На узких щиколотках напрягались сухожилия, как у породистой лошади.

Но, видно, у этой ведьмы был третий глаз на затылке.

— Пока душ свободен — советую воспользоваться, а то опоздаем на завтрак.

Итак, самолет над океаном репетировал трагедию Шекспира. Противно воняло вареной курицей. Наталья ушла в хвостовой салон к курильщикам. А Ирина разглядывала в иллюминатор какие-то зеленые страны, потом черные горы в белых прожилках снегов, потом в океане появились льдины, потом был Гандер с бесплатной пепси-колой, ларьком сувенирного барахла и тундрой вокруг аэродрома, потом медленно тянулись вдоль берегов Америки, потом кто-то с еврейским акцентом закричал:

— Нью-Йорк, вон Нью-Йорк, вон те трубы, это уже Нью-Йорк.

Ирина тихонько перекрестилась, прошептав: «Все в руках твоих, Господи», и дала себе слово не принимать никаких решений. Пусть решает судьба.

Их поселили в занюханной гостинице на Бродвее, совсем близко от Гарлема. Предупредили: в сторону сто двадцатых не ходить. По Амстердаму тоже нежелательно, в Центральный парк только утром и днем. Оглушенные Джи-эф-кей, путешествием по Нью-Йорку, они сбились в комнате милых супругов Баренбоймов. Баренбоймы уже бывали в Америке, и следовало порасспросить их. Открыли консервы, нарезали твердокопченую, бутылки были у всех.

Илюша Баренбойм начал с главного:

— Кто нацелился на аппаратуру — покупайте здесь. У Тимура или у одного индуса на Двадцать второй. На обратном пути времени не будет, а у этих цены самые низкие.