Б/У или любовь сумасшедших

Прощаясь, Герман Васильевич посоветовал исчезнуть из города «на некоторое время, ну, скажем, на месяц», пока он постарается уладить неприятную историю, и, сославшись на занятость ремонтом отопительной системы на своей скромной фазенде, отказался от приглашения Почасовика разделять с ним иногда уединение.

Клиент ушел в сложном состоянии духа: успокоенности и взвинченности одновременно. Что и требовалось.

Герман Васильевич совершенно не собирался ввязываться в эту вонючую историю. Просто прикинул по-житейски: если бывшая девица поднимет переполох — его это, естественно, не колышет. Если нет — Почасовик, конечно же, отнесет это обстоятельство всемогуществу своего друга и покровителя.

Герман Васильевич всегда начинал утро с «приятного». Приятным была тайная коллекция рукописей — исповеди подследственных. Тайная, потому что имела прямое отношение к его большой славе в маленьком кругу коллег. Никто не знал, что умению «колоть» он был обязан одной странной идейке. А идейка эта имела отношение к ничем не изживаемым порывам запечатлеть жизнь и судьбы людей на бумаге.

Тайной этой страстью-пороком объяснялась отчасти и дружба с Почасовиком. Почасовик тоже пописывал. Был и другой порок, соединяющий их, но игры с девочками для Германа Васильевича все же не были омутом забвения, как для Почасовика. Примиряли его с человечеством эти, исписанные в камерах, «крытки»-листочки. Их авторы, обреченные на долгие сроки, а иногда и на вышку, с распаленной искренностью вспоминали свою жизнь. Из этих исповедей и делал Герман Васильевич рассказы и повести. В отличие от Почасовика, тоже уважающего документ, Германом Васильевичем двигали не самолюбие и не тщеславие, а бескорыстное желание запечатлеть навсегда отлетевшую жизнь.

Резкий звонок телефона — день начался.

— Слушай, умница. Нужна срочная консультация, — раздался в трубке голос начальника смежного подразделения. — Премного одолжишь…

— Давай свои вопросы.

— Я говорю — ты переводишь. Угадай-ка, угадай-ка — интересная игра… Проверка на вшивость. Тут для тебя халтура наклевывается по линии наркоты. Подробности в конце беседы, а сейчас для меня лично. Затяжка?

— Напас.

— Сигарета?

— Косяк.

— Трава, план, анаша?

— Паль, дурь.

— Поймать кайф?

— Прибило, нахлобучило.

— Хорошая трава?

— Клевая, охуительная, путевая, умная.

— Годишься. Значит, так: в городе появились странные наркоманы. Совершенно очевидно, что под кайфом, а анализы ничего не показывают. Подключаем тебя. Это я тебе по-дружески, чтобы ты в курсе был, когда начальство дернет. Слушай, тут, говорят, к тебе по валютному делу путана наведывается обалденная, я зайду, хоть посмотрю. Я ж их близко не видел никогда.

— Заходи, за погляд они не берут.

* * *

Сидели, дожидаясь неизвестно чего, в чужой лаборатории, и Саша, чтобы не скучать, обольщал хорошенькую лаборантку.

При мягкой, застенчивой повадке, вечно смущающийся, с почти трагическим выражением темных глаз, он обладал опытностью истинного женолюба. Но, в отличие от Кольчеца, не относился к породе «волков», загоняющих женщину в логово с исступленным упорством. У Кольчеца даже огоньки загорались в глазах, когда он узнавал очередную жертву, и губы складывались в куриную жопку — этакая гримаска плотоядного умиления.

Здесь было другое. Был ежедневный джогинг и купание в ледяной воде. Объект выбирался из тех, что поближе, под рукой, и между делом. Обольщение же было, скорее, толчком для возбуждения мысли и спокойных рассуждений на одну из любимых тем.

Сейчас говорили о тайнах сна.

Лаборатория занималась сновидениями, и Саша, человек поразительно сведущий в самых разных областях науки, теперь без усилий мог с блеском поражать хорошенькую, с треугольным лисьим личиком девчонку обширностью познаний.

— …дедушкой науки о сне считается Натаниэль Клейтман, эмигрировал в Первую мировую, поселился в Чикаго. Он первый заинтересовался медленным вращательным движением глаз во сне. Теперь это общеизвестно, но он заметил, что броски пера полиграфа соответствуют быстрым движениям глаз — парадоксальный сон. Если пациента разбудить в это время, он расскажет, что видел. Иногда я думаю: не покинь этот Клейт-ман какой-нибудь Витебск или Проскуров, чинил бы всю жизнь сапоги в беленой мазанке. Судьба его еще раз подтверждает мое убеждение, что в каждом человеке умирает если не гений, то талант. Вот вы, например, Светочка…

Приехали «Красной стрелой», и Ирина, давно отвыкнув от похмельной зябкости раннего пробуждения, прикидывала, как бы половчее увернуться от долгих бесед в промозглых, толстостенных комнатах института, сбежать, чтобы, приняв горячий душ, уснуть на старинной ковровой оттоманке в доме у Черной речки.

Ненавистный город. Центр, подмалеванными фасадами дворцов и особняков напоминающий старую шлюху, ужас дымной фабричной Выборгской, ледяная пустынность новостроек. Этот «умышленный» город обладал ненужным свойством: он усугублял до невыносимости и счастье, и горе. Чего было больше? Протяженность тоски и горя накрыла, погасила сеткой бесконечных дождей, нескончаемых сумерек яркие вспышки радости.