Б/У или любовь сумасшедших

— Неужели? Кто же? Для иностранных подданных усыновление дело довольно затруднительное, да и на каком основании?

— От…ись ты от меня, я тебя уже все рассказала.

— Вот как раз этого я делать не собираюсь. — Герман Васильевич засмеялся, подошел к ней, распахнул полы махрового халата: — Смотри, как он тебя хочет.

— Хватит. Я больше не могу.

— А ты попробуй.

— Отстань.

— Ну же…

— Отстань. Неужели не видишь, как меня ломает.

Ее пухлые губы побелели, она кусала их, и всю ее начало колотить.

— Дай.

— Откуда? Я все выбросил.

— Не все. У тебя колеса в кармане.

— Уже порылась. Что ж не взяла?

— Не уверена. А вдруг отравишь.

— Зачем? Ты мне нужна. — Он прижал ее голову.

— Дай, — промычала она, — это же мои колеса, я знаю ты рылся везде и забрал. Дай эфедрон.

— А что за колеса? Митя? Крокодил?

— Неважно. Дай.

— Как это неважно. Толкаешь меня на преступление и неважно, вдруг это яд? А?

— Клянусь, что колеса, если это то, что ты нашел у меня. Давай скорее и делай со мной, что хочешь.

Штуковина, судя по всему, была действительно забористая. Через десять минут ее лицо порозовело, глаза заблестели, она снова стала прежней красавицей, той, на которую оборачивались на улице. Расширенные зрачки сделали ее бирюзовые глаза безднами, черные, заплетенные в мелкие косички «а-ля Клеопатра» волосы оттеняли нежную смуглость кожи.

«Будь прокляты те, кто сделал из этого чуда падаль, — подумал Герман Васильевич, — пускай уматывает в пресную Финляндию, авось и спасется».

Она уже курила беспрерывно, заложив ногу за ногу, выставив загорелое хрупкое колено и длинные с продолговатыми икрами ноги. Это был призыв.

— Подойди ко мне.

Он встал, подошел.

— Вот так. Надо снять плащ с абрикосины.

Перламутр на ее длинных ногтях искрился то фиолетовым, то голубым.

— Когда я была молодой, я не знала, что они такие красивые.

— У Раскурова тоже красивый?

— У него красивее всех, слаще всех, тверже всех, дольше всех и всегда, везде, стоит только попросить, стоит — только попросить. Как я его любила, ведь я с ним с двенадцати лет, научил всему…

— Ты знала, что он с твоей матерью?

— Конечно. Ведь он жил у нас, когда жена уезжала.

— Ты знала и он тебя учил?

— Мы любили, и если б…

— …не Юля, он бы женился на тебе, да? Я спрашиваю, да?

Вспомнился эпизод из фильма по Прусту, когда Сван приходит к проститутке и, стоя, с сигарой в зубах, глядя поверх ее спины и мотающегося ритмично затылка, расспрашивает об Одетте.

«Вот сигары только не хватает».

— Он обещал жениться? Обещал, что уедете в Москву, начнете новую жизнь, мать поймет, простит, она бы и вправду простіша и поняла. Не сейчас и не нам о ней говорить. Как ты узнала про Юлю?

— Я догадалась и спросила.

— Как догадалась?

— Она один раз запела нашу песенку.

— Какую?

— «Нам с девчонкой каюк, наша мама на юг укатила…» Дальше не помню, возьми меня крепче.

— Вот так?

— Вот так?

— Раскуров научил?

— Да.

— Банальнейший прием. Это делают со всеми б…ми.

— Я не была б…ю.

— Знаю. А вот ты знаешь, где он сейчас?

— Что-то случилось, он не звонит, не пишет. Я спрашивала у его жены.

— Ну а она?

— Она… «Этот человек меня не интересует».

— Она что — стерва?

— Нет.

— Нахлебалась до тошноты?

— Наверное. Она так страдала, я думаю, что мечтала, чтобы лучше б уж он умер.

— Он… — Герман Васильевич осекся. Даже в нынешнем ее состоянии сообщить о не-жизни Почасовика означало погубить все. — А ты не думала временами то же: лучше бы он умер?

— Никогда. Я забрала к себе Юлю, и все.

— Так сильно его любишь?

— Так сильно.

— Девочка моя, — Герман Васильевич взял ее за плечи, повернул лицом к себе, — девочка моя, — он откинул косички Клеопатры, нежно погладил ее лоб, губы, — я сделаю все, чтобы вы уехали из этой помойки. Ты вылечишься, финны очень упорные люди. Ты вылечишься и все забудешь…

— Что я должна еще сделать?

Это она опрокинула его, она — нахлобученная, униженная, загнанная в темный угол с пауками.

Он взял ее на руки и, покачивая, стал носить по комнатам, по коридору.

— Что я должна еще сделать? Говори и дай еще.

— Первое: ни в коем случае не искать Раскурова, ты ему навредишь, подведешь под монастырь.

— Я хочу его видеть, попрощаться.

— Он растлил твою сестру.

— Я хочу посмотреть в его лицо.

— Слушай меня. Ты завтра уедешь со своим белесым поросенком.

— Он брюнет.

— Ты завтра уедешь со своим белесым поросенком и с Юлей через Выборг.

— А сегодня?

— Сегодня ты должна увидеться с этим седым ученым. Здесь. Во что бы то ни стало.

— Я не знаю, где его искать.

— Он должен сегодня позвонить. Должен, или…

— Он звонил вчера, сказал, что был на хуторе.

— Я знаю. Сегодня ты его позовешь сюда.

— Я не хочу, я боюсь Зверя.

— Зверя нет. Он придет один.

— Это будет действительно все, точка?

— Я клянусь тебе.

— Ты уже клялся.

— Да клялся, и поэтому ты сейчас у меня на руках, а не в целлофановом мешке на дне Обводного канала или Черной речки.

— А что, по-твоему, лучше?

— Лучше клиника в Турку или в Ювяскюле и безбедная скучная жизнь.

— Он позвонит скоро. Дай еще колесико.

— Седой даст.

— И потом все? Точка?

— И восклицательный знак, а не вопросительный, как любил говаривать Раскуров.

— Ты его знаешь?

— Приходилось встречаться.