Б/У или любовь сумасшедших

— Это около…

— Нет, здесь где это?

— Вот. — Ирина дотронулась до плеча.

— Понятно…

Она назвала все места, где встречалась с океаном, и он был таким же, как океан, «тяжелым и сильным».

— Осторожно, — сказал ей какой-то мужчина на пляже Венис в Лос-Анджелесе, — осторожно! Пасифик тяжелый и сильный.

Нет, здесь она не была осторожной, она говорила ему по-русски все ласковые слова, которые знала.

Только под вечер она услышала, как за окном поет какая-то птица.

Ирина лежала, положив ему на плечо голову, вдыхая запах пота, смешанного с сильным, пряным запахом дезодоранта. В Америке это, пожалуй, был главный запах — запах дезодорантов.

Силуэт птицы отпечатался на фоне оранжевого калифорнийского заката, и ей вдруг припомнились другие птицы совсем в другом месте.

Маленькая деревня на берегу Рижского залива. Они с Кольчецом приехали в гости к друзьям. Чаепитие в дождливый прибалтийский денек. Огромные сосны, поднимающиеся со дна оврага, и среди их оранжевых стволов тяжело перелетают огромные глухари. Их темные силуэты с хвостами-лирами точно так же отпечатываются на лимонном закате. Нескончаемая болтовня Кольчеца, его всегда будто прорывало в гостях: слова никому не давал сказать. А потом молчали по нескольку дней дома, до очередной бутылки. Какой же гнусной жизнью она тогда жила! А теперь?

Ирина тихонько застонала.

— Что? — спросил Мюллер. — Что-то не так?

— Птица, — ответила Ирина, — все дело в птице.

Он вдруг тихо и ритмично произнес что-то.

— Повтори, пожалуйста.

Он произнес четыре рифмованных строки, и она узнала их, вопреки убожеству своего словаря.

Есть в пустыне родник, чтоб напиться,
И сосна есть на голой скале.
В одиночестве вещая птица
День и ночь мне поет о тебе.

— Шекспир. Стансы к Августе, — сказала она по-английски, — правда? Я правильно поняла?

— Скажи еще раз.

Она снова повторила по-русски, а он вдруг сказал:

— Метел.

— Метель, — поправила она.

— Метель. Красивое слово. Ты не знаешь, почему я тебя люблю?

— Не знаю.

Потом она долго не могла договорить, потом рассказывала ему о Мюриэл, о Марьяне, о русских, с которыми познакомилась в Лос-Анджелесе, о трамвайчиках в Сан-Франциско, о деревце на пляже в Кармеле, о крутой дороге, на которую она случайно попала, о курице, которая обыграла ее в крестики-нолики, о коте, который в Санта-Крусе бросился ей под ноги, жаждая ласк, о том, как она искала океан в Сайпрессе, о Доне, страдающем болезнью Паркинсона и катавшем ее на самолете над океаном, обо всем, что видела… обо всем, кроме ночи на улице Деларосса и мужчине на автозаправке возле аэропорта «Джон Вэйн». Мужчине, похожем на Леню. Ее жизнь для мистера Мюллера начиналась с Сан-Франциско. Он смеялся над историей с котом и курицей. Толково объяснил, почему курица всегда выигрывает, полет с Доном прокомментировал как безумие, «полное безумие», потому что каждый день в Эл-эй разбивается по нескольку самолетов с любителями, и даже не обязательно семидесятилетними и больными паркинсонизмом. Он был замечательным слушателем, он был замечательным во всем. А главное, впервые в своей пестрой и грешной жизни она была женщиной. Оказывается, она просто не имела представления, что это значит «быть женщиной», то есть существом, не боящимся ничего и ни за что не отвечающим в жизни, если рядом вот эти темные глаза, и родинка на правой щеке, и длинные руки с искалеченным какой-то тяжелой работой пальцем.

Казалось, она знает его давно, всю жизнь, помнит, как охотились на ракунов в соседнем лесу и как мальчишки однажды уехали в «Бурлеск», прихватив несовершеннолетнего, но высокого дылду Джерри. Как потом отец наказал Джерри Мюллера, лишив его права ездить на «форде» и стареньком «Катерпиллере», и, будто отвечая на ее мысли, он сказал:

— Ты для меня — все женщины русской литературы. Наташа Ростова и Настасья Филипповна, Авдотья Романовна и Татьяна Ларина.

Ирина почувствовала, как ухнуло и замерло сердце.

Он осторожно высвободил из-под ее шеи правую руку, перенес в кресло у окна.

— Пожалуйста, смотри только в окно. Смотри, а когда не сможешь — закрой глаза. И ни о чем не думай, я люблю тебя, я больше, чем люблю, — я друг.

Она смотрела, смотрела и смотрела на листья сикиморы, на оранжевый закат, смотрела из последних сил, и только когда эти силы иссякли, — закрыла глаза.

Утром они пили кофе на террасе «Деревни Петерсена». Он сам выжимал для нее сок из маленьких, но необычайно вкусных апельсинов и рассказывал, что этот уникальный калифорнийский сорт — потомок апельсинов Севильи. Он знал многое и о многом, наверное, обо всем, но, в отличие от Кольчеца, не демонстрировал свои знания, а, как ребенку, объяснял то, что именно сейчас нуждалось в объяснении.

— Скажи мне, пожалуйста, чего в Америке нет? — спросила Ирина.