Бабаза ру

Широченные деревянные столы метра четыре в длину, деревянные лавки – отшкуренные, но не покрытые лаком. В углу питательного зала квадратный столик, на нём два электрических самовара, корзина с нарезанным хлебом («сами печём!»), три объёмных керамических чайника, мёд в двух керамических же плошках («мёд наш!»), стаканы в деревянных резных подстаканниках («брат Андрей такой умелец!»). Освещалась столовая лампочками под плетёными абажурами, и я спросила Ирину Петровну из вежливости – сами плели? – прекрасно зная ответ.

Хроническая трезвость явно благотворно повлияла на координацию движений чариковцев – они рассекали пространство, как будто их движения поставил опытный балетмейстер, не сталкиваясь, не задевая друг дружку. Обед был ранний, начинался в 12:30, «так ведь мы встаём кто в шесть утра, кто в семь, но не позже восьми, – пояснила Ирина Петровна. – Полдник в четыре, ужин в семь. Если кто потом хочет перекусить, это уж у себя. Чайнички везде есть…» Я невольно жалась к ней, потому как потеряла навык поведения в больших компаниях. Раньше был. Зайдёшь в пространство – и сразу видишь интересных людей, понимаешь, к кому тянет, а кого лучше посадить в мысленную капсулу. А вот этот экземпляр мужчины, похожего на старого рок-певца, он и был в косухе и красной майке – совсем как из моей прошлой жизни.

У меня есть кеды и красная майка,
Я в «Сайгоне» пил кофе за столиком Майка…

Мужчина в косухе поднял на меня пронзительные скорбные глаза, и губы его растянулись в улыбке – скорее рассеянной, чем приветливой. Могли и встречаться. На закате «Сайгона». Теперь, если в тексте кто поминает «Сайгон», надо звёздочку-сноску ставить – что за «Сайгон» такой, дескать, кафе на углу Невского и Владимирского, неформальный центр общения нонконформистов шестидесятых-восьмидесятых…

Погибла наша маленькая вонючая цивилизация. Я ходила туда, да. Там же был Он. Мой – Он. Писал стихи и спекулировал книгами, на это и жил…

«Кармушкин Дима, художник… Сам пришёл, – шепнула Ирина Петровна. – Семью всю привёл. Маша, полная такая, видите, – жена. Деток двое…» Кармушкин Дима, художник, чуть-чуть похожий на Него, уже сидел за столом, глядя перед собой и скрестив руки на коленях. Суетиться, учитывая жену Машу, ему было решительно ни к чему. Всё нальют, принесут, под нос поставят. В заповедной-то нашей патриархальной роще…

Тут в столовую пожаловал сам Иван Иванович Чариков – высокий импозантный старец с густой пегой бородой, в сопровождении двух подростков в спортивных костюмах. Чариковцы радостно загудели, вскидывая руки в приветствиях. Некоторые поднимали согнутые в локтях руки и сжимали-разжимали кисти, ладонями обращённые к вождю. Я думала, учитель трезвости сядет на особое место, во главе стола, но он демократично примостился на общей лавке, и плошку себе суповую взял такую же, как все, и стакан чаю ему принёс подросток (видимо, исполнявший функцию денщика) с того же столика, что и все брали.

Подавальщицы – та самая Оля, что открыла ворота, и другая женщина, помоложе и помягче лицом, – вынесли чугунки щей, сметану, зелёный лук, редиску, солёные огурцы и мятую картошку в мисках, размеры которых порадовали бы Пантагрюэля. Трезвенники распоряжались снедью привольно – кто-то сначала хватанул огурца с хлебушком, кто-то накрошил зелёного лука, полив сметаной, кто-то сразу плеснул себе щец… Я сидела напротив – наискосок от Чарикова и любовалась его степенностью. Давно не видела таких вальяжных дедушек, уверенных в себе и в своём месте под солнцем. Сидевшая рядом со мной Ирина Петровна поедала солёный огурчик, будто бы то был антрекот, – вилкой и ножом, аккуратно отрезая по кружочку. Рассказала мне, что в общине живут и семейные пары с детьми, а заинтересовавший меня исключительно худой мужчина в белой рубахе, с горящими глазами – бывший электрик, то есть теперь он здесь электрик, и он одинок. «На краю подхватили! – похвасталась Ирина Петровна. – Верёвку мылил, то есть в переносном смысле. Электрику зачем верёвка – сжал мокрой рукой где надо, и ура, ты в аду…»

– Знаете, Ирина, – сказала я тихо. – Я понимаю, здесь есть непьющие, которые со своими родными пришли, но вы мне их не показывайте. Я их вижу. Вон там мама с сыном, а там – жена с мужем. Почему это всегда так непременно видно, кто пьёт, кто не пьёт, даже если человек отрезвился, на новую дорогу встал – видно всё одно. Печать какая-то стоит…

– Печать какая-то стоит, печаль какая-то стоит, – вздохнула Ирина Петровна. – Что говорить, ваша правда. Я своих за километр отличу.

– Глаза? В глазах что-то как будто переливается?

– Глаза тоже.